Так он и сделал.

Однако, когда Эвайна уснула, Джеральд тихонько встал с кресла. Он подошел к кровати. Очень осторожно он просунул руку между юных грудей Эвайны и незаметно достал загадочную белую жемчужину. Теперь он ждал, с состраданием глядя на эту действительно очень красивую девушку...

Но от его прикосновения ученая Эвайна-Лисица пошевелилась и лежала теперь на спине, слегка приоткрыв рот. Так спала Эвелин. И поэтому Эвелин храпела...

Джеральд вздрогнул. Он взял ритуальный топор.

Незадолго до рассвета он вышел из склепа и принялся рубить топором поминальное древо. С первым же ударом из-под серой коры хлынула кровь, и Джеральд услышал крик боли. Джеральд посмотрел наверх. В дупле на древесном стволе можно было увидеть ребенка в голубых одеждах. Он выглядел как мальчик лет семи-восьми, покрытый веснушками, с растрепанными рыжими волосами и с единственным верхним передним зубом.

Мальчик жалобно стонал: «Богохульник восстал против Двух Истин; тщеславный глупец издевается над двойником, который выживает там, где гибнут все прочие; я лишаюсь жизни из-за его неразумия».

Джеральд опустил топор. Он дрожал. Его беспокоила любовь и глубокое томление, которые проснулись в его сердце. Он крепко стиснул кулаки. Он казался напряженным и испуганным, когда ожидал там, поглядывая искоса на мальчишку.

– Дитя, – сказал Джеральд, – чего ты хочешь, почему ты плачешь от страха за свою жизнь там, на поминальном дереве?

– Отец мой, я прошу жизни, которую ты не дал мне, жизни, которую ты мне обещал, жизни, в которой ты отказываешь мне, отрицая Две Истины.

– Я служу предназначенному для меня царству, дитя. Я не выполняю требования никакой иной истины и никакой любвеобильной женщины, которая хотела бы заставить меня отречься от этого царства.

– Отец мой, твое царство – всего лишь неосязаемая мечта, а плоть моей матери – реальность.

– Моя мечта прекраснее любой женщины. О, сама неосязаемость ее тоже прекраснее женского тела, ибо я знаю это тело слишком хорошо.

– Отец мой, ты отказываешься от наслаждения, которое вновь не испытаешь никогда.

– Я бог. Я следую моей божественной воле.

– Боги тоже преходящи, отец мой. Они уходят по дороге, по которой ныне идешь ты, и никогда не возвращаются.

– Так пойдем же, что нам мешает? Но ни одна женщина этого не допустит.

– Это потому что женщины, о отец мой, очень благоразумны.

– Может быть, и так. Но у богов бывают неразумные мечты. И это лучше.

– Для такой мечты, отец мой, вполне достаточно объятий какой-нибудь женщины, чтобы растаять.

– Вполне достаточно. Так обычно и бывает. Но я – Светловолосый Ху, Помощник и Хранитель. Я иду в предназначенное мне царство. И я – Князь Третьей Истины, могущество которой я должен беречь и хранить.

И Джеральд взмахнул топором... Когда ствол рухнул, ребенок исчез.

Потом Джеральд поджег дерево, и пока плясали языки пламени, он произнес необходимые заклинания, а в середину костра он швырнул странную белую жемчужину, которая была душой Эвайны. Из гробницы Петра Строителя выскочила Лисица, которая вопила и дрожала, но не оставляла попыток подойти поближе к огню. Она прыгнула в костер... Наступила тишина, и начался рассвет прекрасного майского утра, омраченного только вонью паленой шерсти и сгоревшей плоти.

Тогда Джеральд вошел в склеп, из которого была изгнана всезнающая Лисица. Он бросил сентиментальный взгляд на разбросанную постель и прошел за жаровню, в которой еще дымились остатки фиговых листьев, к Зеркалу Двух Истин.

Возможно, не имел никакого значения тот факт, что всякий человек, посмотревшийся в зеркало, оказывался превращенным в пару камней. Что было действительно важно, так это то, какой эффект зеркало оказало бы на бога Солнца, Спасителя и культурного героя. Итак, он сорвал покрывало телесного цвета.

Но в два камня он не превратился. И никакого зеркала он не увидел. Под покрывалом телесного цвета он обнаружил только древнюю картину, выписанную тщательно, но в нечеловеческих масштабах, что делало изображение чудовищным. Что было изображено на картине, остается неизвестным, потому что Джеральд никому об этом не рассказывал.

Но известно, что, взглянув на картину, Джеральд кивнул.

– Бездарная мазня лукавого маляра! – заметил Джеральд. – О, никчемная картинка, которую такое множество глупых верующих в Литрейе считают Зеркалом Двух Истин! Я подвергаю сомнению твою арифметику. Ведь я сам – Князь Третьей Истины, хотя в настоящий момент и не имею ни малейшего представления о ее природе. Следовательно, я знаю, что существование не ограничивается двумя предметами, которые ты умножаешь. И я отрицаю, что их бесконечные поиски друг друга являются единственным смыслом жизни. Нет: я, по крайней мере, убежден, что мне суждено принять участие в чем-то более благодарном, более чистом и более достойном, в том, что, очень может быть, имеет непреходящее значение...

Джеральд оглянулся вокруг, чувствуя себя всеми покинутым. Здесь стало теперь так одиноко и неуютно. В склепе прямо под ним, как знал Джеральд, лежало все, что осталось от короля Петра и большей части его многочисленного семейства. Десятки и десятки весьма отвратительных предметов находились там: все, что осталось от великого завоевателя и принцесс, которые дарили ему наслаждение; все, что осталось от гордыни могучего героя, великих войн и красоты его многочисленных подруг.

– О да, может быть, – подумал Джеральд с некоторым раздражением, потому что он не любил, чтобы его посещали такие мысли, – может быть, я и ошибаюсь. Но это, кажется мне, еще одна причина, чтобы верить. Стоя здесь, в одиночестве, на останках такого множества совершенно незнакомых мне людей, я, разумеется, испытываю упадок духа. В этот самый момент мне кажется, что я, весьма вероятно, не являюсь ни Спасителем, ни богом Солнца, ни культурным героем, но всего лишь еще одним тупоголовым Масгрэйвом, которого ожидает смерть, а после смерти, возможно, забвение. Но, несмотря ни на что, верить в бессмертие даже обыкновенного Масгрэйва мне представляется более замечательной и привлекательной идеей, чем это бессмертие отрицать. По моему мнению, в идее собственной смерти нет совершенно ничего интересного. И кажется, что моя вера в бессмертие, лишенная каких-либо веских оснований, должно быть, просто вопрос личного вкуса. Сама скромность заставляет предположить, что верю я в это или не верю – это не относящийся к делу вопрос.

И еще Джеральд сказал:

– Поэтому, о, лишенная воображения картина, мне кажется, что я могу упустить свой шанс, если признаю, что все приходит к концу, даже весь сознательный опыт обыкновенного Масгрэйва. Я буду лучше играть с прекрасной идеей, чем с идеей, полностью лишенной очарования. Я предпочитаю верить в то, что я, по крайней мере, так или иначе призван принять участие в некоем продолжительном и величественном представлении – где-то, когда-то – в представлении, с которым связана какая-то третья истина, более возвышенная и более привлекательная с эстетической точки зрения, чем те единственные бессмертные истины, которые известны нам здесь. Мы совокупляемся и умираем, и это – все? Может быть! Но может быть, и нет! Нужно, понимаете ли, иметь широкий взгляд на вещи.

Некоторое время он молчал. И эта, к сожалению, беспристрастная картина, и прочие предметы обстановки этого места определенно производили удручающее впечатление теперь, когда дьявольская ученость Лисицы более не оживляла гробницу. Тем не менее Джеральд высоко поднял голову.

– Да, каждый должен иметь широкие взгляды на такие вещи и всегда лелеять, хотя бы только как занятную и недорогую игрушку, эту острую мысль о том, что ты – бессмертен. Это и на самом деле необременительно, потому что, даже если эта мысль окажется безосновательной, нет никакого, ни малейшего риска, что над вашей доверчивостью будут смеяться, или что ваше заблуждение откроется. В то же время эта вера в ваше личное бессмертие и потенциальную важность является в некотором смысле стимулирующим средством. Она делает жизнь и само умирание выносимыми, а когда у вас выдаются свободные полчаса, дает вам возможность предаться занимательным спекуляциям... насчет этой возможной третьей истины, например.