Таня взяла Лешкину ладонь, прижала к щеке, повторила:
— Куда же ты все время пропадаешь? Я так соскучилась, — и, как кошка, потерлась щекой о руку. Что-то легко царапнуло кожу. Отстранилась от его руки, посмотрела внимательно и побледнела:
— Что это? — собственно, могла бы и не спрашивать, ведь догадалась, пожалуй, еще не увидев, лишь ощутив легкое прикосновение металла к щеке. Но так страшно было поверить…
— Что это, Леша? — А в глазах уже предательски блеснула слезинка.
Патыч по-прежнему не мог справиться с комком. Лишь опустил взор долу и продолжал молчать. Молчала и Таня. Через несколько долгих мгновений сама ответила:
— Значит, ты не пугал меня тогда… Не пугал… — отвернулась обиженно, потом резко снова повернулась к Алексею: — Вот она, любовь твоя хваленая! Господи, и как я могла тебе поверить?!!
Таня подошла к окну. Словно почувствовав всю неподходящесть момента, замолкли вдруг птицы за окном. А облака, как бы сердясь на Патыча вместе с Таней, сгустились еще плотнее, вновь скрыв собою солнце и превращая день в ранние сумерки. Не оглядываясь, бросила в пространство:
— Что ж, поздравляю. Совет да любовь. Зачем пришел?
Алексей проглотил, наконец, комок и ответил хрипло, едва слышно:
— Не знаю…
— А кто должен знать? Я? — отнюдь не любезно отозвалась Таня.
Патыч, наконец, оторвался от диванчика, подошел к Тане сзади, приобнял. Та повела плечами, как бы делая попытку сбросить его руки, но вырываться из объятий не стала. Постояли так, помолчали, глядя в окно и не видя, что за ним происходит.
— Прости…
Таня по-прежнему молчала.
— Прости, малыш, — Алексей потерся носом о Танин затылок.
Едва сдерживая слезы, та спросила:
— За что?..
Теперь не ответил Патыч. Вернее, ответил, но после очень долгой паузы, когда Таня уже перестала надеяться на ответ:
— Ты сказала, что не хочешь со мной жить и рожать мне детей… Как я, по твоему, должен был это воспринимать?! А каково мне было услышать от тебя, что тебе надоело носиться со своей девственностью, а тут я под руку и подвернулся?! Ты хоть понимаешь, какую боль причинила своими словами?! Я же тебя после них возненавидел!
— И сейчас ненавидишь?
— Нет, уже нет…
— И давно перестал?
Патыч хмыкнул:
— На следующий день… Я не умею тебя ненавидеть.
— А что умеешь?
— Любить.
Таня резко повернулась к нему, воскликнула обиженно и возмущенно одновременно:
— Ты умеешь любить? Ты?! По твоему, любить надо именно так? Жениться на ком попало, а потом приходить и говорить: "Прости"?
— Прости…
Таня вырвалась из его объятий, плюхнулась в уголочек дивана. Она так старалась сдержать слезы, так не хотела показать обидчику свою боль, но предательская слезинка уже потянулась блестящей дорожкой по щеке к самому уголку губ. Алексей подошел, молча сел рядышком. Таня не выдержала, взорвалась обидой:
— Как ты мог?! Как?!! Ты столько лет клялся в любви, ты столько лет добивался меня! И когда, наконец, добился — в тот же момент бросил! Как ты мог? Как я могла?!!
Патыч обхватил ее, начал было целовать, но Таня вырвалась:
— Не трогай меня! Ты меня предал! Ненавижу тебя, ненавижу, — и заплакала уже совершенно открыто, по-детски. Почему, ну почему все разом навалилось? Папки не стало, Патыч, который всю жизнь был рядом, которого давно считала своей собственностью, предал, женился на другой. — Уходи! Уходи…
Алексей силой усадил ее к себе на колени, прижал голову любимой к своей груди, и молчал, укачивая ее, словно ребенка, не успокаивая, а напротив, позволяя выплакаться, и только качал, качал, качал ее на своих коленях… Сначала Таня плакала навзрыд, потом потихоньку, и вот уже высохли слезки, но она все сидела, прижавшись к Лешкиной груди, лишь всхлипывала время от времени, а он все укачивал ее, словно ребенка…
За окном уже совсем стемнело, когда Таня, успокоившись, нарушила тишину:
— Все правильно. Да, Леш, все правильно. Так мне и надо. И тебе. Так будет лучше.
Алексей непонимающе взглянул в ее глаза. Но в комнате было уже темно, и увидел он только бледный Танин лик. Но она правильно поняла его движение, объяснила, не дожидаясь прямого вопроса:
— Я бы, возможно, и вышла за тебя замуж. Но я бы никогда тебе этого не простила. Я бы наверняка испортила тебе жизнь. Ты знаешь, Лешик, я, наверное, такая стерва…
Патыч грустно улыбнулся:
— Я знаю. Но я все равно тебя люблю. А может, именно за это и люблю. Прости меня, ладно?..
Таня согласно кивнула:
— Ладно… Только ты больше не пропадай так надолго. Ты же не бросишь меня совсем, правда?
— Правда. Я всегда буду рядом. Я люблю тебя…
***
Сергей уже давно вернулся из так называемых мест, не столь отдаленных. Поработал два с половиной года во славу родного государства, ударными темпами строил гидроэлектростанцию в далеком городе ***горске. Жил с другими "строителями коммунизма" в обшарпанной общаге, вроде как бы на заработки приехал. Вот только отмечаться у коменданта приходилось каждый день, да заработок получался копеечный — как не работай, а двадцать пять процентов вынь, да положь в карман горячо любимой родины в счет наказания за грехи молодости. Да минус подоходный, да минус бездетность, и того, как ни крути, к выдаче на руки получалось — кот наплакал. А уж если как ни крутись, как ни старайся, а получишь все равно мизер, абы с голодухи не подохнуть, какой смысл стараться? Вот и слонялись здоровые мужики целый день по стройке, руки в брюки засунувши. Зато запись в трудовой книжке гласила о том, что имярек приобрел рабочую специальность, к примеру, каменщика.
Вернулся Серега в дом родной к неполному двадцати одному году. Бывшие однокурсники уже вплотную к диплому подобрались, а он, балбес здоровый, оказался с одним только аттестатом условной зрелости на руках. В институт больше соваться не стал, поступил в энергетический техникум на вечернее отделение. Семестр отучился кое-как, а к сессии почувствовал, что выдохся, да и плюнул на учебу. На этом с образованием было покончено раз и навсегда.
Устраивался работать то на один завод, то на другой. Пробовал быть и фрезеровщиком, и шлифовщиком, пытался и слесарить, да понял, что металл его не любит, и подался на стройку, благо, класть кирпич его "на химии" научили.
Здесь уже больших процентов не высчитывали, да привычка не слишком-то сильно напрягаться на работе осталась. А потому и на воле большим заработком похвастать не мог. Однако на выпить и скромненько закусить хватало. А уж одеть-обуть да накормить — это святая родительская обязанность! Уж коль родили, будьте любезны содержать дитятю. И содержали. Да вот беда — отец взял, да и отошел в мир иной, не спросясь сыновнего благословения. А Ада Петровна, привыкшая за столько лет к сытой жизни за удобной широкой мужней спиной, зарабатывала всю жизнь более чем скромно. А теперь на ее хрупкой шее оказались взрослые дети. Ей и одну Татьяну тащить было нелегко, да что поделаешь — ребенок получает образование, не срывать же ее с третьего курса института! Тянуть же на буксире великовозрастного оболтуса, пропивающего все, что в руки попадало, было уж вовсе непосильно. И если раньше, при жизни Владимира Алексеевича, сынуля хоть как-то сдерживал себя, предпочитая не являться домой на карачках, отсыпаясь у друзей-собутыльников, то теперь стесняться перестал, почувствовал себя хозяином в доме. До ручки, правда, пока еще не дошел, вещи из дому не таскал, но семейный бюджет трещал по швам. Деньги, за столько лет скопленные Владимиром Алексеевичем и отложенные "на черный день", обесценивались с каждым днем.
Дрибница стал отцом. По его настоянию мальчонку назвали Николаем, в честь деда. Как порядочный муж и отец, Володя прикупил все необходимое для малыша, встретил жену у дверей роддома с дежурным букетом в руках и привез все в ту же крошечную однокомнатную квартирку. На этом посчитал свою миссию выполненной.
