Молчание затянулось. Безусловно, покачаться на волнах приятно само по себе. Но когда с тебя глаз не сводят, и при этом не произносят ни слова — это несколько напрягает.

Наталья припомнила давно мучивший ее вопрос:

— Лёш, а почему ты на Ольге женился?

От неожиданности тот вздрогнул. Видимо, готовился к расспросам о них с Викой, а тут вдруг Ольга, с которой он давным-давно развелся, да и был ли вообще женат — теперь уж никто не скажет точно.

Ему понадобилось время для ответа. В конце концов выдавил:

— А ты сама не поразумеешь?

— Тебе никто не говорил, что отвечать вопросом на вопрос невежливо? — ответила она вопросом на вопрос. И тут же добавила следующий: — Если бы понимала — зачем бы стала спрашивать?

Лёшка снова замолчал. То ли не желал обсуждать столь скользкую от важности и прошедшего с тех пор времени тему, то ли сам уже не помнил ответа. Наталья уж практически забыла, о чем спрашивала, когда он, наконец, раскрыл рот:

— Ты обмолвилась, что замуж идешь.

Его фраза прозвучала сама по себе. То ли ответ на уже забытый вопрос, то ли другой вопрос, то ли вообще утверждение.

— Что? — переспросила она. — Ты о чем?

— Ты сказала, что выходишь замуж. Позабыла? Мы лялякали, в кино ладились, а после ты с каких-то щей бряцнула, что выходишь замуж.

Ах, вот оно что. Насчет кино это он желаемое за действительное выдает. Наталья ему потому и наплела насчет замужества, что никуда с ним идти не собиралась: ни в кино, ни под венец.

— И что?

— Сбрехала — вот что! — разозлился он. — Но я-то тогда не знал! С горя набубенился в зюзю, и спьяну позвал Ольгу за себя. Оказалась бы рядом другая — я б на другой оженился. Мне до лампады было, на ком. Если не на тебе, то почему бы не на Ольге?

Как все просто, оказывается. В самом деле, отчего б не на Ольге, если Наталья за него ни при каком раскладе не вышла бы. А она себе голову сломала этой загадкой: откуда же у Лёшки взялась невеста? Вот откуда. От верблюда. Или от бутылки. А она и забыла совсем про те свои слова. Ей важно было отделаться от него на какое-то время. Лучшего средства, чем ложь о замужестве, не нашла. Зато подействовало наверняка. Значит, хорошее средство.

Но говорил Лёшка таким тоном, будто Наталья виновата в том, что он женился на Ольге. С какой стати. Сам напился, а она виновата?!

— Мне самому эта свадьба поперек середыша — всю обедню оконфузила, — продолжил тот откровенничать. — Мало петлю не намылил, когда наране попросёк, чего напроворил.

Так вот когда у него первые суицидальные мысли появились! Ночь цвета ночи была раньше. Значит, Наталье тогда в самом деле ничего не угрожало. Вроде мелочь, а от сердца отлегло.

— Насилу пообтерпелся с мыслью, что тебя начисто прозявил. А тут до свадьбы две недели, а ты припожаловала с нашей датой меня поздравить. Я ж воскрес тогда! В счастье свое поверить страшился, но поверил одним пыхом.

Ну вот. Наталья столько лет пыталась заглушить стыд за спор тот безмозглый, а теперь ее носом в него тычут. Наверное, правильно тычут, заслуженно. Шутка оказалась слишком жестокой. Нельзя осквернять чужие чувства. Теперь Наталья это понимает. А тогда она была слишком молода и эгоистична.

Если бы можно было открутить пленку жизни назад — скольких ошибок можно было бы избежать! Но нет, нельзя. Не открутишь, не изменишь. Тогда зачем ворошить былое? Кому от этого легче?

— А ты наново запропала, — Лёшка изобличал ее беспощадно, будто это доставляло ему мучительное удовольствие. — Ты хоть разумеешь, как тяжко мне было насмелиться на тот звонок? Я ведь мнился — ты пообрадуешься, скажешь "Да". Я ж взаправду думал, что ты пришла тогда, чтобы меня поворотить. Думал, посовестилась напрямки об этом сказать. А ты даже трубку не взяла. Ольгу пожалела, да? Ты всегда была жалостливая.

Ольгу? Причем тут Ольга? Если Наталья кого и пожалела тогда, так себя саму. Только поэтому и отключила телефон. И правильно, между прочим, сделала. Если бы ответила ему "Нет" — он бы все равно не поверил. Как и сейчас, твердил бы: "Ольгу пожалела". Пусть так. Пусть Лёшка считает, что Наталья пожалела Ольгу. Все лучше, чем правда.

Неприятный разговор. Зачем он вспомнил это? Ах, да, Наталья сама начала, спросив про Ольгу. Ну что ж, она начала, она и закончит.

— Почему ты ни разу не сказал мне, что любишь? — перевела она разговор в другое русло. Безопасное.

Уточнять, что эти его слова ничего бы не изменили, она не стала — ни к чему ему лишние подробности.

Лёшка молчал.

— Ты сам помнишь хотя бы один раз, когда говорил это?

— …

— Скажи. Не говорил тогда — хотя бы теперь скажи.

— …

— Лёш? Чего ты боишься? Об этом знает Кострица. Знал Груша. Теперь об этом знает и Вика. Об этом знают мои подруги. Знает моя мама. Знал папка. Знают твои родители — твой отец на свадьбе только о том и говорил, как они ждали, что на смотрины ты привезешь меня. Об этом знают все кругом. Я в том числе. Почему ты боишься это сказать?

— …

— Лёш, скажи мне это! Хотя бы раз скажи то, что я и так знаю. Самому же легче будет. Скажи: "Я люблю тебя!"

Дружников сосредоточенно греб, оглядываясь вокруг в поисках подходящего места для рыбалки. Они уже обогнули скалу Поросенок — хорошо, что Наталья увлеклась своеобразной пыткой, иначе разрыдалась бы от тоски по мужу и дочери.

Может, они плыли бы еще далеко, но Наталья так допекла Лёшку своим требованием, что тот решил остановиться здесь. Поднял с резинового дна ботика небольшой якорь с ярко-белой, скорее всего новой веревкой, привязал к специальному ушку лодки, и швырнул за борт. Якорь нырнул с громким хлюпом. Длинная веревка отправилась вслед за ним, выписывая на округлом бортике лодки витиеватые закорючки, и, махнув на прощание хвостиком, скрылась в воде.

— Блин! Я ж его бантиком привязал. Межеумок!

Лёшка перегнулся через борт, вглядываясь в густую темень глубины, будто якорь мог откликнуться на его зов и вернуться к хозяину.

— Дурак! — корил он себя. — Якорь же новешенький, а я его бантиком… Из-за тебя, тик-в-тик. Я рядом с тобой забываю, как мозгами пользоваться. Эх, пагуба — якорь ведь новешенький…

Порыбачить не удалось — коварный океан мог отнести их слишком далеко от берега, и прогулка закончилась бы весьма печально. Обратную дорогу Лёшка на все лады расхваливал якорь, едва не плача от обиды на себя самого. С горькой улыбкой укорял Наталью:

— Это ты виновата. Я из-за тебя такой дурак!

Точно, дурак. Рядом любимая женщина, причем определенно выскальзывает из рук прямо в это мгновение, как тот же якорь. А он по железяке убивается.

Эх, Лёшка! Дураком был, дураком остался.

И Наталья дура. Извелась совсем: ах, какая глупая была, не дала Дружникову шанса, не оценила мужика, отвергла любовь его неземную. Оказывается, в юности она была куда мудрее, чем теперь. Нужно доверять себе, ощущениям своим.

С рыбалки вернулись налегке.

Лёшка еще долго сокрушался из-за потери якоря. Бил себя кулаком в грудь, называл болваном и некумекой, рассказывая Кострице, как умудрился привязать тяжеленный якорь бантиком — веревка капроновая, скользкая, вот и… Ах-ах, как он мог?..

Ну утопил и утопил — и черт с ним, с тем якорем. Или новый купишь, или не купишь, но тогда и рыбачить в ближайшее время не доведется — других вариантов нет. Сколько ж можно обсасывать одно и то же?

И как тут оставаться верной своим решениям? Нет, не тому, что продолжения у них с Лёшкой не будет — в этом Наталья ни за что не изменит собственным принципам. А как быть с обещанием остаться на Мысе с ночевкой? Кому нужно такое ее благородство? Она же сама себя поедом съест за него, как Дружников пожирает себя за этот чертовый якорь.

Лёшка влез в Санькину палатку — только голые ступни сорок растоптанного размера торчали наружу. Оттуда послышалось подозрительное звяканье. Так и есть — выбрался обратно с бутылкой водки в руках. Этого еще не хватало!