Нет никакого Алексея. Есть Лёшка. Старый добрый Лёшка. Может, не такой уж старый в плане возраста — сколько ему сейчас? Тридцать пять? Тридцать шесть? Неважно. Он в прошлом. Как и Наташа. Та Наташа, что растворилась в его облаке — это она в прошлом. А Наталья как никто другой знает, что не было никакого облака. Малина — да, была. И вишня была. А облака не было. И быть не могло. Потому что руки у Лёшки халтурные, и целоваться он не умеет.
— Открывай рот, Поросенок. Открывай, и рычи.
Давясь слезами, Светка зарычала с маминым пальцем во рту. Вместо "рррррр" получалось сплошное "гы-гы-гы", но они обе старательно проделывали упражнение снова и снова.
А ночью опять пришел Лёшка.
Зачем ты здесь? Все кончилось. Я простила тебе твое неумение. Я разрешила тебе остаться со мной. Но не здесь. Я создала для вас новую жизнь, тебе и Наташе — живите! Не мучай меня больше, Лёшка. И Алёша пусть не мучает. И Алексею не нужно. Оставьте меня в покое все трое. Я другая. Я выросла. Повзрослела. Поняла, как жестока была к тебе. Прости. Прости, и оставь в покое. Я не могу так больше, Алёша. Не могу. Пожалей, как я тебя никогда не жалела.
И он послушно жалел. Жалел руками. Губами жалел. Жалел так, что Наталье оставалось желать одного — никогда не просыпаться. Спала, и знала, что спит. Спала, и знала, что руки Лёшкины, губы — все это лишь сон. Но таким реальным был этот сон, что она чувствовала каждый пальчик Лёшин. С закрытыми глазами видела его взгляд: не влюбленный, нет — любящий. Любящий бесконечно. Нежно. Беззаветно.
Ах, если бы муж мог любить Наталью так! Раньше ей казалось, что он любит ее. Но раньше не с чем было сравнивать. Вернее, не с кем. Теперь у нее появился Алексей. Сравнение с ним муж проигрывал всухую.
Просыпаться снова не хотелось. Она еще не проснулась, находилась в пограничном состоянии между сном и реальностью, но пускать в себя настоящий мир не спешила. Что ждет ее там? Опостылевший муж и компьютер — стоит ли ради них просыпаться?
Даже если дождаться, когда муж уйдет на работу, и только после этого вставать — что толку? Что сегодня может дать ей железный Федор? А она ему? Еще вчера они взаимно одаривали друг друга Алёшей. Наталья рассказывала ему, что было в прошлой жизни. Федор показывал ей, как все могло бы быть, не окажись она такой глупой и бездушной эгоисткой.
А сегодня оба они пусты: Наталья уже рассказала свою историю, Федор закончил свою. Теперь они неинтересны друг другу. Пожалуй, не просто не интересны, но и откровенно вредны: они лишь будут напоминать себе, что у них не осталось общей тайны. Тогда стоит ли мучить друг друга? Стоит ли просыпаться?
Вдруг вспомнилось: сегодня суббота. Значит, стоит. Еще как стоит. Поросенок сегодня дома. Не нужно напряженно молчать в ответ на вопросительное мелькание курсора. И железяка Федор не обидится: он ведь знает, что если Поросенок дома — Федору ничего не светит.
Не успела Наталья обрадоваться, как тут же погрустнела: если дома Поросенок, то и муж тоже дома. Можно не отвечать Федору, но игнорировать мужа нельзя. Придется выдавливать из себя слова. Когда нечего сказать — улыбаться через силу. Изображать радость от его присутствия и общую безмятежность чувств.
А где ее взять, безмятежность, когда в душе такая буря? Когда не улеглась еще гроза, вызванная слиянием придуманных облаков.
Где ты, Алёша? Почему позволил оказаться рядом с Натальей чужому мужчине?!
Лайнер вздрогнул, выпуская шасси. Одновременно с ним вздрогнула и Наталья. Уж сколько часов налетала — могла бы некоторым стюардессам форы дать. А привыкнуть никак не может: шасси выпускаются с таким толчком, будто самолет наскочил на небесную кочку.
Светка нетерпеливо выглядывала в иллюминатор:
— Мам, смотрри — машинки игрушечные!
Занятия с логопедом дали толк, но подчас еще в Светкиной речи проскакивало некоторое рычание.
— Это настоящие машины. Только кажутся игрушечными — потому что мы очень высоко.
— Да-ааа?
В голосе ребенка сквозило такое изумление, что Наталья умилилась. Ей бы эту детскую способность удивляться! Будто Светка впервые услышала про высоту, и что с нее все на земле кажется крошечным. А ведь Наталья уже объясняла ей это при взлете.
Дочь лопотала что-то, восторгалась. Но мама уже сосредоточилась на своих страхах. Права ли она? Что творит? А как же Поросенок? Как ребенку без отца? Имеет ли мать право разлучать отца с дочерью, если отец практически идеальный, и с дочерью у них абсолютное обожание?
Объявить мужу о разрыве не хватило духу. Смалодушничала: мол, по матери соскучилась, да и Поросятам не мешало бы почаще видеться с бабушкой. А то живут едва ли не на разных континентах. Хоть и на одном, но на противоположных его концах. Соответственно и видятся в лучшем случае раз в год.
То, что Наталья закончила роман не роман, рассказ не рассказ — ничего не изменило. Алёша как приходил каждую ночь, так и продолжал приходить. Казалось бы — возвращайся в свое прошлое, в их с Натальей общее прошлое. Но нет, он каждую ночь уносил ее в даль дальнюю, в иное измерение, изводил руками своими помудревшими. От его прикосновений хотелось кануть в какую-нибудь вечность, где не будет никого, кроме них двоих.
Каждая ночь незримо меняла Наталью. Ее саму, и ее отношение к миру. Днем она пыталась писать детектив о том, как хитро писательница избавилась от соседа-алкаша, губившего ее круглосуточным ором телевизора. Но стоило пальцам перестать барабанить по клавиатуре, как в памяти тут же возникал образ Алексея. Не того, каким он был раньше, не того, каким Наталья его безжалостно бросила. Того, каким он стал теперь.
Она начала осознавать свою жестокость. Какую, должно быть, боль она причинила Лёшке своей холодностью. За что?! Может, тогда причина и казалась ей веской. Но теперь выглядела смехотворной. Она наказывала Лёшку за его любовь к ней же. За то, что он не осмеливался произнести эти слова. За то, что был так неловок и неумел — одинаково в разговорах и ласках. А не оттого ли неумел, что из-за любви к Наташе не смог попрактиковаться на ком-нибудь другом? Его нужно было ценить за верность, а не презирать за неловкость и деревенское скудоречие.
Эх, Лёшка, Лёшка. Не хватило ему смелости. Не хватило настойчивости. Здоровой наглости не хватило. Он должен был, обязан был показать, что он и только он достоин Наташиной любви. Почему он был так скромен?!
И куда делась его скромность теперь? Почему он вдруг осмелел? Почему приходит каждую ночь, невзирая на присутствие соперника? Эх, Лёшка, Лёшка…
Но ответить на ее вопросы и претензии Лёша не мог. То ли языка у него не было, то ли время на объяснения жалел. Или по-прежнему словами был неловок. Так или иначе, но на претензии отвечал руками и губами. Демонстрировал, как многому научился за те годы, что они были вдалеке друг от друга.
И Наталья понимала его без слов. Понимала по жестам его, прикосновениям. По ласке и нежности, которыми он ее одаривал. Понимала и принимала. А еще понимала, что настало время принятия решения. На сей раз в его пользу, в Алёшину.
А муж не замечал, что с женой творится что-то странное. Или только делал вид, что не замечает. Видимо, Наталье ловко удавалось скрывать чувства. Никогда не умела врать, а тут вдруг научилась. Научилась вовремя отворачиваться: боялась — по ее глазам он все поймет. И боялась, и в то же время надеялась: если поймет — не нужно будет говорить о разводе. Но нет, не понял. Не увидел. Не заметил. Невнимательный он у нее. Не то что Лёша — тот бы наверняка уловил перемены в ее настроении.
Может быть, о разводе еще и рановато говорить, но для себя Наталья уже все решила. А чего там думать? Лёша всю жизнь любил только ее — она это точно знает, хоть он и не произнес ни разу этого слова. Значит, в любом случае обрадуется ее приезду. Даже если сейчас он не одинок.
С Ольгой он развелся давно. Не через год, как клятвенно заверял — Ольга тогда беременная ходила, так что все Лёшкины обещания развестись через год оказались пустым балабольством. Но в то время Наташе его несвобода была лишь на руку — чтоб не приставал со своей любовью. А через пару лет после рождения сына Дружниковы все-таки развелись. Причем развелись без Наташиной "помощи" — она уже замуж собиралась, так что развод не дал Лёше возможности приблизиться к мечте.
