2 мая/20 апреля 1839. Вчера в Тюльерийском саду любовался я фейерверком, бывшим на другой стороне Сены. Народ толпился в освещенном саду: слабый отблеск огней петергофских! Издали дворец казался мрачным… Министерство еще не сложилось; герцог Монтебелло успел дать министерский обед европейским и азиатским дипломатам. Блестящие экипажи послов и министров,, национальная ливрея греческого посланника или турецкого (точно не знаю) обращали внимание булеварных гуляк.

Спешу в академию слушать отчет председателя, ораторов и поэтов пяти отделений института.

Недавно увлек меня Шатобриан в Сорбонну, на лекции Ленормана, заступающего место Гизо на исторической кафедре. Он проходит средние веки; говорил об Абеляре, об Арнольде Бресчианском и о других реформаторах того времени, оправдывая гонения против них римской церкви, и особенно благочестивую ревность св. Бернара, и других, которые в неприкосновенности церкви видели целость политических обществ. Но разве не костры Арнольда и Гуса осветили и проложили путь Лютеру?

От прошедшего перейдем к будущему: наблюдатель Америки и демократизма, Токевиль, скоро издает новую книгу, {4} а Рейналь, племянник Жубера, приготовляет новое издание его "Мыслей" и переписки с Фонтаном, Моле и др. {5} Вчера познакомился я с сим новым сокровищем. Будут и стихи: какая прелесть! Мне обещали их вместе с аутографом Жубера. Ребуль, поэт-хлебник, печатает свою поэму "Le dernier homme".

Сейчас возвратился из института. Все трибуны и амфитеатр были полны. Ровно в два часа явились члены пяти академий: немногие из них были в своих шитых светло-зеленым шелком кафтанах - Thabit aux palmes vertes. Многих знаменитостей академических не было. Место президента занимал Chevreuil; в числе секретарей и Араго. Шеврель открыл заседание речью, коей предмет был почти тот же, как и речи президента в прошлом году: о связки наук и изящных искусств между собою. Пользу тесной связи между науками и, следовательно, единства в академиях чувствовали первые их учредители. Бэкон, в Англии, указал на сию пользу; во Франции мужи государственные и ученые соединились для приведения в действо мысли ученого канцлера. Кольбер в 1666 году оказал сию услугу Франции и наукам. Но в тогдашней Франции {6} не было еще необходимых условий для достижения цели, в сей связи предполагаемой. В 1794 году национальная конвенция совершенно изменила устав академии, вследствие чего науки дружились с изящными искусствами. "Les sciences remerciaient les lettres de leur avoir cede Fontenelle; d'Alambert devenait l'organe de l'Academie Franchise; Buffon devint un des quarante". С новым порядком вещей возник во Франции институт наук и искусств. "La loi qui regne fut datee par notre confrere", - сказал оратор; но немногие одобрили рукоплесканиями сей комплимент члену академии нравственных и политических наук Лаканалю, {7} в лоно Франции и академии после 1830 года возвращенному из Америки! Я не заметил его на скамьях академических, но почти всякую субботу вижу его в частных заседаниях академии нравственных наук. Президент мог бы обойтись без этого комплимента праздному и никакою ученою или литературною деятельностию не отличающемуся собрату. Он прибавил еще несколько слов в честь гражданских заслуг Лаканаля и заключил похвалу ему тем, что, конечно, тот, кто произнес о себе: "l'etat - c'est moi", не учредил бы института по плану, ныне принятому. Но в наше время, сказал он, "le pouvoir a eu la conviction qu'il avait un appui dans les hommes de la science". Учреждению пяти академий способствовал дух времени, "a une epoque ou des disgressions sur l'histoire, l'economie politique, la legislation etc ne compromettaient personne", когда ученый и художник имели равное право на общее уважение и братски подавали друг другу руку в центре всех талантов, всех наук и всех изящных художеств, в центре, коего назначение было - "ameliorer la societe en l'eclairant". Сим словом заключил химик-оратор речь свою.

После него другой секретарь Академии наук, Flourens, прочел печатный рапорт о конкурсе для сочинения ответа на филологический запрос академии, по задачам Вольнея. Из четырех сочинений только два одобрены, но ни одно не признано достойным назначенной награды. Засим, сребровласый старец - поэт Lemercier читал сочиненную им поэму на изобретение Дагерра, объяснив в предисловии план и сюжет поэмы и названия мифологических лиц, которые действуют в его поэме, намекнув о важных следствиях дагерровского открытия, "qui feront faire aux sciences et aux arts des progres incalculables, mais deja pressentis!".

Я не мог вслушаться порядочно в названия мифологических лиц этой поэмы, но заметил улыбку многих, когда поэт, по законам природы теряющий с летами зрение, сравнил себя по сему случаю с Гомером. En parlant du docte pinceau de Daguerre, поэт сказал о предметах, освещаемых солнцем: "Sa fuite les efface et l'ombre les recele". Искусство сие может "braver des monumens la masse et les details". Поэт, как мне показалось, величает Дагерра "favori du soleil, epoux de la lumiere" и обещает ему удивление и благодарность "des nations a naitre et du monde a venir". На этот раз я даже не заметил в Лемерсье и стихов a retenir. Поэма холодна, утомительна, иногда надута; даже описание недавно бывшего пожара, истребившего Дагеррову диораму, не расшевелило слушателей, хотя между ними, конечно, были и очевидцы.

Вот что говорит один журналист о поэме Непомуцена Лемерсье: "Может быть, еще помнит кто-нибудь, что знаменитый певец Pinto et Fredegonde сочинил свою мифологию и что, олицетворяя отвлеченные истины, открытые Ньютоном, он, простой смертный, новыми богами населил новый Олимп. Г. Лемерсье, к сожалению, явился немножко поздно для подобного дела, и совсем уже не время вызывать к бытию неизвестные божества, когда и греческие боги, которых чтили столько веков, не видят фимиаму на своих жертвенниках. Когда одни боги покидают землю, зачем создавать других? И в Атлантиде бессмертные не прожили более человеческого века. Нельзя не пожалеть, что поэт вздумал изобрести своих богов, когда решился воспеть чудесное изобретение Дагерра. Г. Лемерсье воображает, что художник, влюбленный в одну из дочерей солнца, Лампелию, пользуясь счастливою взаимностию чувств, похищает все тайны Гелиоса, божества света. Порифиза, сестра Лампелии, пришедши в негодование от слабости сестры своей и от дерзости смертного, который узнал то, что оставалось сокровенным от глаз смертных, восклицает: "C'est un vol au soleil, c'est trahir nos mysteres!". Гнев Порифизы не ограничивается тщетными укоризнами: чтобы отмстить художнику за его святотатство, она объемлет пламенем его диораму". Я согласен с журналистом: "что нам до этих созданий воображения, которых мы ни представить, ни понять не можем; у которых не только что нет земной жизни, сообщаемой поэтами существам, однородным с нами, но даже нет и жизни небесной, этого бытия, созидаемого воображением и только веками утверждаемого?".

За поэзией следовала историческая проза философа шотландской школы Жуфруа "Fragmens d'une histoire de la revolution Grecque". Он описал первую войну греков за народную независимость, возмущение Пелопоннеса и взятие Триполиса, порыв греков Ионических островов на помощь братьям-героям и холодную английскую политику Метланда (Maitland): "malgre leur parlement, les loniens n'etaient point libres"; подвиги Андрея Метаксы, начальника Ионической экспедиции, и грозного Кияю, турецкого военачальника, засевшего в Триполисе с бежавшими от греков турками, унесшими их сокровища; победу греков и народные песни ионийцев, приближавшихся к единоверцам своим. Битва при Варнаци (?) решила участь Пелопоннеса и едва ли не всей войны. Греки догадались, что они на голе брани не уступают туркам. После чтения я спросил Жуфруа: к какому сочинению относится сей отрывок? Он ответил, что пишет историю освобождения греков от турецкого ига, но не надеется кончить ее за недостатком материалов. Я сказал ему, что я богат ими, что покойный брат мой, в Константинополе, начал уже не только собирать официальные и другие материалы для истории войны освобождения, но что он, возвратившись в Россию, на досуге составил уже обозрение всех главных происшествий и частию описал их. {8} В числе слушателей сего отрывка был и турецкий посол с секретарем своим. Мне казалось, что он слушал с большим вниманием и устремил глаза на читателя при имени Екатерины!.. Турок в Париже слушает историю освобождения греков, и не в чалме, а в синем сертуке, под красным колпаком. Novus ab integro nascitur ordo - и не для одной Европы.