Маркиз Лансдовн, ныне председатель министерского совета и главный leader в теперешнем министерстве, всегда мне особенно благоприятствовал. Ты знаешь, что странный и не любивший его отец, известный своею расточительностию на книги и рукописи, дававший пристанище в Bowood (дача верст за 80 отсюда) всем славным людям его времени, особенно эмигрантам, каков Талейран в начале революции, и проч., продал при жизни своей всю свою библиотеку и редкое, единственное собрание рукописей в Британский музей (и срубил вековые деревья в своей даче, дабы ни то, ни другое не досталось сыну-наследнику), и эти рукописи и редкие книги и по сию пору составляют главное богатство в этом роде Музея британского. Король Георг III и парламент напечатали на счет казны огромный и многотомный каталог библиотеки и рукописям Лансдовна. Передо мною "Catalogue of the Lansdowns manuscripts in the British Museum. 1819, in folio".
Как скоро Лансдовн узнал, что я сюда приехал, то, несмотря на свои необъятые для обыкновенного ума теперешние занятия (теперь дело идет об устройстве муниципальном всех городов и местечек в Англии, где веками вкрались неимоверные злоупотребления), он пригласил меня поутру - поболтать с ним и тут же предложил мне свой каталог на все время моей здесь жизни. Со вчерашнего вечера я и просмотрел его; нашел множество бумаг, до России относящихся, выписал каждый номер и содержание его; но, сравнив эти оглавления с теми, которые я получил через Востокова из Румянцевского музея, увидел, что в 1817 году канцлер наш все это уже выписал отсюда, со многими другими русскими рукописями. Конечно, в лансдовнском каталоге нашел я номера, которых не вижу в румянцевском, но таких немного; может быть, и еще найдутся, ибо я намерен, при досуге, сам сходить в музей и сравнить выписки петербургские с каталогом Лансдовна и с самим оригиналом. - Сверх того, посол наш, гр. С‹емен› Р‹оманович› В‹оронцов›, по желанию брата своего, гр. А‹лександра› Р‹омановича›, списал здесь все дипломатические акты по сношениям России с Англиею. Я видел этот гигантский фолиант, в аршин, если не более, мелким письмом, у гр. М. С. В‹оронцова›; поэтому и тут мне нечего делать в Лондоне. - Но так как я нашел в каталоге много бумаг, до торговли вообще и именно до Русской компании относящихся, то я просмотрю их и сличу с каталогом подобных бумаг у Румянцева.
Завтра, в 9 часов утра, я завтракаю с экс-канцлером Брумом, но о политике речи не будет; мы будем говорить о метафизике и о человеке вообще: он пишет теперь сочинения, где коснется всего человека; я обещал ему познакомить его с Шубертовой "Историей души". {1} У меня второе, т. е. последнее издание. В нем обо всем; о вселенной и кой еще о чем. Опишу вам после Брума, кабинет его, деятельность всеобъемлющую и талант всесокрушающий, но и на все действующий - день Брума был бы для иного бессмертием. В первый раз пришел я к нему в 9 1/2 часов утра; а в 4 только что кончились парламентские прения, в которых он главною опорою министерства. Здесь теперь все так заняты, что я более читаю и брожу по улицам Лондона и города, city, чем по гостям. Видел празднество Нельсоновой победы в Гриниче, и короля на яхте, по Темзе плывущего, окруженного на несколько миль тысячами лодок, кораблей, пароходов: прежняя Венеция и сочетание дожа с морем живо мне представилась в этом великолепном, единственном зрелище! Осматриваю книжные лавки и магазины всякого рода. Видел уже доки, в них отражается все торговое могущество Англии - возьми свою котомку и плыви во все части, во все уголки света, "где только ветры могут дуть!". О книгах после: много примечательного об истории, о религии и о педагогии.
Вчера осматривал я Британский музей, где хранятся рукописи лансдовнские, и получил позволение работать там от 10-го до 4 ежедневно. Музей с 1831 года, когда я в последний раз его видел, получил новые приращения как в самом здании, так в книгах, рукописях и особенно в древностях. Новая великолепная зала, сияющая бронзою, отделана для помещения многотомной библиотеки Георга IV. Несколько зал, хорошо освещенных, построены для египетских древностей и для нового помещения эльгинских и других мраморов греческих и римских. Это не Ватикан, и даже не Мюнхен, но много прекрасного и - единственного! К последней категории принадлежат мраморы, обломки статуй и барельефов, привезенных из Греции лордом Эльгином. Не быв еще в Италии, когда для меня, варвара-вандала, мрамор был только камнем, я в первый раз поражен был красотою и жизнью этих греческих, фидиасовых обломков: с тех пор ничто ни в Италии, ни в других музеях мне так живо жизнь не изображало! Я подошел прямо к обломку одной статуи, без головы, которую выдают за Ирису: она, говорят дочь Океана и бежит по мановению Юноны возвестить богам рождение Минервы. Она точно бежит, хотя и с обломанными ногами, и без головы: вы видите движение в платье и вы угадываете сквозь это платье движение ног! Я старался передать впечатление этого искусства, этих красот одному молодому русскому, который знакомится с Англиею.
В новом здании кабинета натуральной истории вместе с портретами ученых испытателей природы - портреты и гении царственной мудрости: против Петра I Лудовик XIV, а подле них польский король Станислав Август и Карл XII. - Шекспир в костюме своего времени и во весь рост встречает вас в преддверии Музея британского, за ним сибирский медведь, а в центре всего здания обгорелая Великая хартия.
Из музея проехали мы в Лондонский университет, где теперь вакация. По рекомендации Брума меня везде выводили, снабдили 20 брошюрами о лекциях университетских и уставами. Несмотря на покровительство вигов, университет еще не процветает и с медицинскою школою имеет не более 800 студентов! По населению Лондона - это очень немного. Аристократ, сколько ни чувствует превосходства и пользы универсальности этого университета, все еще посылает детей своих туда, где учились отцы и деды их, - в Кембридж и Оксфорд, где образовались Питты. При университете устроена школа, род приготовительной гимназии, какая была при нашем Московском до преобразований в 1801 и далее до 1812 года. Это училище весьма полезно, необходимо, особливо в Лондоне, где мало такого рода заведений. Для медицинского факультета, перед самым огромным зданием университетским, гошпиталь для бедных, где медицинские студенты соединяют теорию с практикой.
Из университета проехали мы в другую часть города, в народное, приходское училище, устроенное по методе Беля, недавно умершего, которого я знал еще здесь в 1831 году. Учитель показал мне всю методу свою, экзаменовал мальчишек в евангелии, и я, как некогда в Эдинбурге, не мог нарадоваться успехами в добром, христианском учении и по прекрасной методе этого бедного класса детей. Они не только 7, 8, 9 и 10 лет хорошо читают и понимают евангелие, но объясняют слова, смысл его самым вразумительным образом, и ясно видно было, что они знакомы с св. писанием не только памятью, но и разумением: "им не мешают приходить" к тому, кто не ставит под спудом светильника.
Как вам описать завтрак у Брума? Я провел с ним полтора часа, и разговор самый интересный ни на минуту не прерывался. Тут был и молодой Тиводо, сын автора. Сначала, разумеется, разговор был о происшествиях Франции, {2} но я перевел его на литературу, и Брум перебрал многих и многое, говоря очень легко и свободно по-французски и оживляя мысли анекдотами и характеристикою авторов и людей, так называемых государственных. Говоря о г-же Сталь, которую он знавал в 1814 году в Лондоне, Брум сказал свое мнение о писателях в отношении только к слогу: Сталь, Шатобриана, "La Confession" de Rousseau и - угадайте? - достопамятнейший год в моей жизни: Коцебу ставит он в категорию первых талантов по слогу! Я не мог не возразить ему, хотя надобно было удушить немца! Он знавал Сиеса и рассказал нам характерические слова его. После июльской революции предлагали Сиесу быть членом нравственно-политического отделения института, которого он был прежде членом. "Но я был и пер Франции! - возразил он, - почему же не возвратить мне все?". И после, призадумавшись, прибавил: "Non, je ne suis plus bon a rien, je ne sais plus parler, - et je ne sais pas aussi me taire!". Очень много трунил Брум над новейшими знаменитостями Франции. Лафит, например, говоря с Брумом, сравнивал себя то с Фоксом, то с ‹пропуск›. Брум издал, и во всех окнах книжных лавок видите вы, книгу о естественной религии; она служит и комментарием на книгу, которая была основанием всей нравственной догматики в Англии Paley. {3} - Приметно, что Бруму хочется не одним названием канцлера напомнить собою Бакона. Бакон был выше Брума в сфере наук, но для народа, для масс Англии и для движения интеллектуального в нижних сферах - Брум едва ли не выше его?
