День был серым и хмурым. Мелкий дождь сыпал в ветровое стекло автомашины. Трудно было шоферу. Погода, казалось, соответствовала настроению Бентхайма. На душе было пасмурно и смутно. Что-то во всем этом было такое, от чего он не мог освободиться, что висело над ним, словно тяжесть. Бентхайм начинал сердиться на себя и свои мысли. Какие у него основания сомневаться в человеке, с которым он был едва знаком? Но он должен его увидеть, и тогда наверняка мрачные предположения отпадут сами собой. Он хотел встретиться с Вольфгангом без предупреждений. Недоверия не должно быть, как не было его тогда, когда ему, воспитаннику нацистской школы и члену гитлерюгенда, он решился сказать, что не будет стрелять в русских. Правда, руководствовался он тогда не столько сознанием, сколько чувством, но Мертенс оценил это доверие и умолчал о сказанном.

Бентхайм старался представить себе их встречу. Ему хотелось, чтобы она была дружеской, и хотелось увидеть радость на лице Мертенса. От первой реакции многое зависит. Неожиданность, как правило, исключает притворство, и человек предстает таким, какой есть на самом доле.

Несмотря на холодное утро, Бентхайм открыл окно и, откинувшись на сиденье, с удовольствием подставил лицо встречному ветру, который, казалось, помогал яснее мыслить и отбросить сентиментальные воспоминания.

— Товарищ полковник, разрешите закурить? — прервал его размышления шофер. — Дым вытянет ветром.

— Конечно, курите, — ответил Бентхайм.

Он посмотрел на солдата, на его молодое, свежее лицо, посмотрел, как он зажег сигарету, и подумал, что тот попросил разрешения закурить лишь после того, как было открыто окно. «Дым вытянет ветром». Сказав это, он в известной мере навязывал свою волю и вместе с тем проявлял вежливость, и Бентхайму было это приятно. Скорее в шутку, чем из желания проверить солдата, он сказал:

— А если бы я опять закрыл окно?

Парень несколько помедлил с ответом.

— Разрешите спросить? — обратился он затем.

— Пожалуйста. — Полковник с интересом взглянул на него.

— Вы сами курите, товарищ полковник?

— Нет.

Шофер выбросил сигарету в окошко.

— Тогда прошу прощения! — сказал он.

Бентхайм был несколько удивлен и произнес:

— Но ведь я не возражаю!

— Благодарю вас, товарищ полковник, но табачный дым особенно вреден для некурящих.

Бентхайм усмехнулся и поймал себя на желании поближе познакомиться с этим парнем. Парень и впрямь был молодец, и показал себя с лучшей стороны. Иногда какая-нибудь мелочь во взаимоотношениях прекрасно характеризует человека.

Размышляя так, полковник Бентхайм вновь возвращался мыслями к Мертенсу. Да, видимо, в его судьбе сыграли роль какие-то драматические события, о которых можно только догадываться и в которых он должен был разобраться...

Таким вот событием, полным драматизма, была в жизни Бентхайма Мадлен — француженка из Нормандии. Никогда он не забудет ее, не сможет забыть... Запах луговых трав отчетливо вызвал воспоминания о ней.

Бентхайм глубоко вздохнул. Воспоминания были прекрасны и вместе с тем печальны.

Перед самой войной родители Мадлен поселились в их деревне. Мадлен была еще совсем ребенок, но они с Бентхаймом полюбили друг друга.

«Мадлен...» — думал Бентхайм. С этим именем была связана его первая любовь. Это звучит немного сентиментально, но так оно и было в ту пору. Это было прекрасно. «Остается нежность» — так, кажется, называется молодежная песенка в их Октябрьском клубе. Да, нежность остается...

Кто бы мог быть грубым с этой девушкой?

Кто мог? Они могли! Так грубы и жестоки могли быть только они, фашисты. Они и сейчас не забыли этого! Они опять учатся насилию и жестокости.

Молодежь по ту сторону Эльбы не поет песен, которые распевают в Октябрьском клубе. И есть там такие, кто вновь пробует силы в драках, испытывает удовольствие от страданий других, как те, кто вытащил его Мадлен на улицу и бросил, избитую, в грузовик...

«Поэтому я ношу эту форму, — думал он, — поэтому у нас должны быть такие, как Мертенс, чтобы враг не мог проникнуть в наш мир, не мог снова уничтожать любовь, разрушить красоту. Для этого мы стоим на нашей границе. И среди нас не может быть тех, на чьей совести лежит загубленная жизнь ни в чем не повинных людей».

Мысли Бентхайма попеременно кружились около этих двух людей и двух событий, которые на первый взгляд не имели ничего общего друг с другом. Но он не мог отделаться от ощущения, что между ними есть какая-то связь.

Он собственными глазами видел, как они тащили Мадлен... Она перешла к ним, к Бентхаймам, и скрывалась в их семье. Отец принял ее как родную — он знал о любви своего сына к этой девушке. Было ли то, что произошло дальше, следствием предательства или просто случайностью? Они нагрянули, перевернули весь дом, нашли девушку и избили старого Бентхайма до полусмерти. Он сам был в это время в соседней деревне и вернулся как раз в тот момент, когда штурмовики тащили Мадлен к грузовику. Когда он подбежал, грузовик уже уехал и увез его Мадлен навсегда.

Бентхайм, словно это было вчера, видел перед собой ее лицо и всю эту ужасную картину. И невольно пытался представить себе Мертенса, тогда еще юношу, в тот момент, когда семья, в которой он прятался, была расстреляна на месте...

Солдат Вольфганг Мертенс избежал исполнения приговора при «благоприятных обстоятельствах», как указывалось в личном деле...

Солнце уже склонялось к горизонту, когда они остановились перед новым, построенным в современном стиле зданием. Сквозь широкие окна их с любопытством рассматривали солдаты, совсем еще молодые ребята лет по двадцать. Дежурный офицер, проверив документы, отрапортовал. Бентхайм кивнул и спросил о командире роты.

— Майор Мертенс выехал на ночной контроль, товарищ полковник, вернется не раньше четырех часов, — доложил лейтенант. — Могу я сообщить ему о вашем прибытии?

— Да, пожалуйста! Передайте, что я сам приеду к нему на границу. Мое имя можете не сообщать.

Несмотря на то что Бентхайму не терпелось скорее увидеться с Мертенсом и выяснить волновавшие его вопросы, он все же решил осмотреть заставу.

Не торопясь обошел он по-хозяйски оборудованные помещения. Брал с полок книги, перелистывал их, находил некоторые весьма ценные публикации. Постоял перед доской показателей социалистического соревнования. Сразу было заметно, что большинство солдат стремились добиться высших оценок. Полковник побеседовал со многими солдатами, расспросил молодых пограничников о службе.

В клубном помещении он увидел ефрейтора, который с рвением обрабатывал гипсовые пластины. Бентхайм внимательно посмотрел работу. Выбор темы явно разочаровал его, но ему не хотелось слишком огорчать автора.

— Ну что ж, неплохо, — сказал он наконец.

Ефрейтор засиял от радости.

— Вот только тема... Уж слишком избита, море, пальмы... — это можно увидеть всюду. А где же индивидуальность, ведь есть же у вас что-нибудь свое? Может, попробовать что-то более близкое — ваши товарищи, например, которых вы хорошо знаете.

Ефрейтор сник, но, справившись со смущением, пояснил:

— Наш командир тоже не одобряет эту тематику, товарищ полковник, но это же романтика, понимаете... все-таки море, а пальмы...

Бентхайм рассмеялся.

— Море, конечно, не повредит, но в другой раз, может, что-то поближе к нам, а?..

— Да я уж обещал товарищу майору, — вновь просиял ефрейтор.

— Майор Мертенс интересуется вашей работой? — спросил полковник.

— И моей, и всего нашего кружка... — Поборов смущение, он доверительно добавил: — Чем только не интересуется наш командир! Даже участвует в самодеятельности!

— Это, вероятно, отнимает много времени, — заметил Бентхайм.

— У него на все хватает, товарищ полковник, — сказал ефрейтор. — Для нас он всегда находит время.

Все, что Бентхайм слышал и видел, говорило в пользу Мертенса. Понемногу полковник успокоился, и предстоящая встреча уже не казалась ему такой неопределенной.