39

Костры никогда не переведутся на земле. Даже созерцание современного телеэкрана не идет в сравнение с наблюдением пляшущих языков пламени. Телевизор подсовывает то и дело разную дрянь, а в огне видится то, что рождает фантазия, или сам выдумаешь в процессе творчества.

Костер в пионерлагере заменял даже семью. Дети жались к нему, любовались огнем и, кажется, время останавливалось, как замирает оно всегда в материнских объятьях.

Сержант Перец подложил в костер обломок доски, и из темноты выступили насупленные лица пионеров. Насадив на длинный прут картофелину, он сунул ее в угли и продолжил свой рассказ:

— Главное, никогда не трусить. Трусить не выгодно. Если струсишь, враг тебя за это не пожалеет. Наоборот раззадорится, захочет еще и поиздеваться. Лучше смело идти сразу в атаку, а там что Бог даст.

— А вот правду ли говорят, что все преступники сами трусы? — послышался из темноты звонкий девчоночий голос, принадлежавший Кузюткиной.

— Конечно! — с энтузиазмом подтвердил Паша. — Воры и бандиты сами трусы. Поэтому любят брать на испуг не только простых граждан, но и друг друга. К тому же они беспрестанно выпивают и курят на нервной почве. От них и пахнет за версту табачищем. А честным-то людям, зачем это? У них ведь на совести спокойно, царит порядок, и им совершенно не требуется столько пить водки и бессмысленно курить. Хороших людей с каждым днем все больше и совсем скоро настанет день, когда преступников не останется!

— Какой же вы все-таки молодец, Пал Палыч! — воскликнула Кузюткина, поближе придвигаясь к вожатому, — я точно так же думаю. И с сегодняшнего дня — вы мой герой, я заявляю публично! — девочка окинула всех гордым взглядом, — и я буду вас любить вечно, вот увидите! — закончила она мысль с интонацией, позволявшей заподозрить и некую издевку от несформировавшейся девушки.

— Не спеши с выводами, Кузюткина. Чтобы полюбить нужны годы… — насторожился вожатый, — Бывает, правда и наоборот…, — задумчиво добавил он, как будто мало обрадованный признаньем.

— Ну да, нужно Пал Палычу такое барахло, — вступил в разговор насупленный пацан, у которого раньше всех лопнуло терпение против девчоночьего нахальства. — Любовь композиторы выдумали, чтоб денежки зарабатывать на своих песенках.

— Если вы, Пал Палыч, меня не полюбите, причем скоро, то я не знаю, что сделаю! Я убью вас кинжалом в самое сердце. Или отравлю змеиным ядом, чтоб ни какой другой не достались! — бесстрашно заявила девочка, — А с тобой вообще не разговаривают! — бросила она презрительно пацану и потянулась дать ему подзатыльника, но тот отшатнулся и запустил в нее сосновой шишкой, не попав впрочем.

— Зря ты меня убьешь, Кузюткина, — ответил вожатый задумчиво и пошевелил картофелину в углях, — Ведь тебя в этом случае сразу же посадят в колонию для малолетних. А меня, — глубоко вздохнул он, — закопают глубоко в могилу. И не обо мне ты станешь кручиниться, нет. Ты будешь страдать от дурного тюремного запаха, изжоги, и мечтать об амнистии. А радоваться только макаронам по праздникам и передачам от родителей. Вот так-то. То — любовь, а то — макароны… Лучше ты это преждевременное чувство употреби как-нибудь с пользой. Например, сочини песню пионерскую, вроде «Картошки». Можно и про любовь, — пошел на попятную Павел, доставая спекшуюся картофелину и принимаясь отламывать угольную кожуру с желтой, огнедышащей поверхности.

— Тогда я спрыгну со скалы, — обреченно и несколько театрально молвила девочка, — раз вам наплевать на меня!

Вожатый огорченно задумался, затем произнес:

— Известно, хоть и не достоверно, что в поэта Пушкина одновременно было влюблено пятьсот женщин. Вот и представь себе на минуточку, что все они спрыгнули бы со скалы или там с колокольни, да еще и записки бы оставили: «В моей смерти прошу винить Сашу П.». Пушкин как раз от такого ужаса в дальнейшем и подставил грудь под пулю, — Павел отдал очищенную картофелину и поднялся на ноги, — и, что характерно, — поднял он палец, — подставил за жену! Так что, Кузюткина, стремиться надо замуж, а не прыгать с возвышения или протыкать кого-либо кортиком.

— Ну, Пал Палыч, — не уступила девочка, — я тогда, вот увидите, когда вырасту, — она закрыла ладонями лицо и так выпалила, — рожу от вас ребеночка маленького, хорошенького!

— Пожалуйста, Кузюткина, — сразу же согласился вожатый, — ради Бога, хоть двух! Но…через пять лет, не раньше, по достижении совершеннолетия, коли охота не пройдет. Да и в порядке живой очереди за Машей Степанцовой. Она раньше попросилась, еще вчера, когда ты на дежурстве была. Все ребята слышали.

— Да, Кузюточкина! — ехидно воскликнула до сих пор помалкивавшая Степанцова, — я раньше тебя попросилась, если хочешь знать!

Мальчишки, как всегда несколько отставшие в развитии от девчонок, только пыхтели, да коптили на прутьях нарочно припасенные куски хлеба.

— Девки совсем распоясались, — заметил один из них, демонстрируя собеседнику самодельный капсюльный пистолет, изготовленный из охотничьего патрона.

— Да ну их! Палыч, небось, не дурак. Дай пальнуть, Фомич! — потянул тот самоделку из рук товарища. Названный Фомичом не дал, возникла потасовка. Несильно громыхнул случайный выстрел. Все досадливо обернулись, стрелявший немедленно схлопотал давно приготовленный подзатыльник от Степанцовой, но внимание аудитории тотчас вернулось к интересному разговору.

— Ничего себе! — послышались возмущенные девчоночьи голоса, — мы тоже, может, хотим родить от Пал Палыча!

— Да пожалуйста, девочки, если вам кажется что я гожусь на это, и вы никого больше не полюбите, то конечно, ради Бога, обратитесь после, как договорились и в порядке очереди…, — ответил вожатый мечтательно, но заметили все, что мечтает он о другом.

Тут еще луна высунула свой желтый бок из-за светлого облака, будто заинтересовалась беседой, или обликом своим пожелала вступить в соревнование с девочками, или Паше напомнить дорогое лицо.

— А скажите, Павел Павлович, — подала голос одна вежливая девочка в круглых очках, — «распутники» это кто такие?

— Распутники? — задумался вожатый, затем произнес печальным голосом. — Наверное это такие мужчины на распутье. Не могут выбрать, кого из двух женщин сильнее или больше любят. Они все выбирают, выбирают, а потом однажды замечают, что им так и нравится — выбирать всю жизнь. Потом они из троих выбирают, из четверых. Перестают работать, пользу людям приносить, а только упражняются в своем деле. Правда, почему-то к ним часто девушки сами льнут. Потом плачут, когда уже поздно, — сочувственно вздохнул Паша, и все девочки вместе с ним дружно вздохнули. — Надо от таких держаться подальше.

— Спасибо, Павел Павлович, — удовлетворенно кивнула спросившая.

— Любовь, — продолжил вожатый, — это высшая сила, и человека она поднимает на такую небывалую высоту, на которую так просто забраться нельзя. Но, говорят, на ней и удержаться долго невозможно. Мне, правда, так не кажется. Но, утверждают: мужчинам, мол, особенно трудно. Потом что-нибудь всегда оказывается для них важнее. Может, работа или творчество, или война…

И еще, любовь очень редко бывает обоюдной. Так природа устроила нарочно. Если б все друг друга разом полюбили, то и жизнь бы замерла. Никто бы ни песен не сочинял, ни стихов, и не изобретал бы ничего. Может даже обратились бы все люди в камни.

— Ну уж и в камни, — задумчиво произнесла Степанцова, — я бы не стала в камень обращаться, если бы меня кое-кто ответно полюбил. Совсем наоборот.

— Некоторым только удается обрести ответную любовь, — рассеянно продолжил Паша, — Я вот, к примеру, влюбился в одну, Соней звать, хожу все время влюбленный, а толку? — пригорюнился он, глядя в огонь.

— Почему без толку? — возмущенно воскликнула Степанцова, — вам любой завидовать должен! Важнее любви и нет ничего!

— Ой, ой, ой! Можно подумать она понимает в любви! Не слушайте ее, Пал Палыч! — горячо возразила Кузюткина, — Да наверняка она тоже вас любит, но скрывает это. Любовь ведь нужно уметь скрывать.