Я все еще был на вершине славы, как при дворе объявился иноземный искусник. Он уверял, что прибыл из Аравии и обладает драгоценным арабским камнем, с помощью коего способен укрощать всевозможных диких зверей, так что они не могут и с места двинуться.

Мне было совсем некстати, что кто-нибудь при дворе станет мне поперек дороги, но я только посмеялся над тем и помыслил, что другой virtuoso[3] не возымеет надо мной власти, так как я превращался только в зверей. Но, к несчастью, в скорости убедился в противном. Ибо король был вне себя от радости, что при его дворе объявился искусник совсем иного разбора, и повелел нам тотчас же произвесть пробу нашему искусству. Для пущей уверенности обратился в польского быка в намерении поднять на рога непрошеного искусника и поносить его по комнате, посрамляя тем его искусство. Он же просунулся вперед со своим камнем и тотчас пригвоздил меня к полу, да так, что я с той минуты не мог шелохнуться.

Был весьма рассержен, что какой-то никудышный камень надо мною такую возымел силу. Наконец король крикнул: «Чародеи, по местам!». Тотчас же волшебник отнял свой колдовской камень, и я снова стал владеть всеми членами.

Я строил королю довольно кислые мины и охотно бы свернул шею чужеземцу, ибо приметил, что король к нему уже более благоволит, нежели ко мне. Король сказал: «Чародеи! Я рассудил обоих вас удержать при своем дворе, положив вам одинаковое жалованье, однако ж пусть ни один из вас не строит другому козней, а вам обоим надлежит смотреть, как мне получше скоротать время. В том ваша главная забота, а посему оставьте всякую зависть и несогласие, ибо сие мне непереносно».

Мы обещали это королю и в самом деле увеселяли его неустанно.

Однажды король затеял большое и великолепное празднество, на которое были приглашены все министры, а также иноземные посланники. Нам обоим заранее было наказано, чтобы мы наилучшим образом забавляли чужестранцев, если только они явятся. Мы старались изо всех сил, и по окончании пира все отправились в превосходный дворцовый сад. Там я тоже превращался в различных зверей, и меня укрощали; также оборачивался красавцем пуделем, на котором ездил верхом волшебник. Все присутствующие должны были признать, что ничего подобного они никогда не видывали.

Среди прочих достопамятных деяний обратился в орла и, сняв у верховного министра государства с головы парик, с искусным изяществом играл им в воздухе, даже напяливал на свою орлиную голову и так летал взад и вперед, чем произвел всеобщий громкий смех, так что король, равно как и прочие, получил изрядное отдохновение от забот государственных.

В тот день я извлек из своего искусства немалую прибыль, ибо весьма усердно обходил господ с кружкой, что возбудило у волшебника ревность и зависть; я же не тотчас это приметил.

Продолжая увеселять двор, с душевной невинностью обратился в дикого кабана; завистливый маг как всегда тотчас заворожил меня, но тут еще вдобавок взял здоровенную дубину и так меня отлупил, что я лишился почти всех чувств.

Еще лежа в беспамятстве слышал, как весь двор надо мною смеется. Правда мне дороже всего, а не то я бы о подобных приключениях уж лучше умалчивал. Король в особенности надрывался от смеха; одним словом, не сыскалось ни одного, кого бы не веселило мое несчастье.

Увидев, что пришелец снискал себе этим еще большее благоволение и, будучи приведен тем, а также понесенными побоями в ярость, превратился в муху и отлетел к турецкому двору, где император выказал такую охоту разделить мое общество.

Услыхав, что я хочу остаться при его дворе, турок преисполнился такою радостью, которую и описать невозможно. Он упал мне на грудь и стал осенять себя крестным знамением от чистого восторга. Мне было любо, что он так высоко ставит мою особу.

Он тотчас же подарил мне экипаж, дабы я мог неотлучно находиться при его особе, не слишком утруждая беготней ноги. Коли уж дело зашло столь далеко, то должен был в своей карете сопровождать императора во всех вояжах, прогулках и на охоту, чтобы иметь возможность непромедлительно его позабавить, как только ему сие взойдет на ум. Всеми этими установлениями был весьма доволен.

По прошествии некоторого времени было решено устроить охоту, на которую был приглашен и я. Дорогою с большим остроумием подшучивал над слугами, переодеваясь то птицей, то диким зверем, чем их весьма пугал.

На самой охоте мне не выпало особливой удачи, по той причине, что я все время стрелял мимо, вследствие чего должен был перенести немало колкостей от слуг, что меня до чрезвычайности уязвило, ибо в вопросах чести был издавна весьма щепетилен. Император потребовал, чтобы я убрался с глаз долой в человеческом виде, и уж лучше бы явился диким зверем, в каковом облике я ему любезнее. Мигом оказал послушание и стал бегать по лесу медведем вместе с другими зверями.

Мое усердие едва не обернулось большим несчастьем; ибо один из слуг, который был не очень-то ко мне расположен, прицелился в меня, и я услышал, как пуля прожужжала над самым моим ухом. То-то был страх!

Ну, и я не дал маху, а тотчас же в собственном обличье отправился к монарху и принес жалобу на такую низость. Он пришел в ужасное негодование; слуга утверждал, что у него и в мыслях не было в меня стрелять; все стряслось по неведению; он полагал, что это взаправдашный медведь. Принужден был удовольствоваться столь пустой отговоркой, так как ничего не мог привести в доказательство.

С тех пор стал немного побаиваться менять свой облик. Император, однако ж, повелел, чтоб никто из слуг не смел стрелять; он оставил это право себе одному; также никто из слуг не должен отваживаться иметь при себе заряженное ружье. После чего я немного собрался с мужеством.

Обернулся волком и прогуливался в лесной чаще. Стояла вправду славная погода, а я сызмалу был чувствителен к красотам натуры. Однако ж помышлял также и о том, чтобы не только бродить в праздности, а и соблюдать пользу; сгонял всех вспугнутых зверей навстречу своему всемилостивейшему монарху, чтобы тем сподручнее было ему в них стрелять. Моя предупредительность была благосклонно замечена; и так прошел целый день.

На обратном пути снова дразнил слуг, принимая различные обличья, чем почти всех их порядком против себя озлобил. Но человек моих достоинств никогда не принимает во внимание, что думает о нем простая челядь.

Таково уж определение судьбы, что наивысшее благополучие человека никогда не длится слишком долго; увы! сие случилось и со мною. Так славно растолстел и так скоро опять пришлось сойти с тела.

Император задал большой пир всем слугам, к которым на сей раз и я дозволил себя причислить. Вино и всякая снедь были там в превеликом изобилии. Мы все оказали им честь, особливо же я, который почитал себя в этом обществе самым именитым. В скорости я почитай что захмелел и так запанибратствовал с этой недостойной челядью, что стал с помощью своего корешка вытворять перед ними всякие кунстштюки. Могло бы к тому времени уже наскучить.

Негодяи заприметили корешок, и когда я заснул мертвецким сном (у меня едва хватило памяти, чтобы снова обратиться в человека), то один из этих ракалий тайно похитил у меня корешок и бросил в речку. После чего разбежались до домам, оставив меня досыпать в трактире.

Пробудился лишь на следующее утро и был в испуге, что уже поздно, а я столь долго не видел моего императора. Тотчас же отправился ко двору.

Все сидели за столом, и монарх уже изъявлял желание видеть мое искусство и по этой причине был разгневан, что я так поздно явился. Мне надлежало тотчас же превратиться в лошадь, и я был рад и готов это исполнить, но, сколько ни силился, ничего не помогало, я все оставался человеком. Сперва я оглядел самого себя, полагая, что мне это мерещится спьяну, но так как отчетливо видел на своих ногах пряжки, то уже не приходилось сомневаться.