Совсем беззвучным. Абсолютно.
Это был жуткий фильм. Не тот, в котором вокруг тебя пляшут злые клоуны и загробные уродцы. Другой. Кругом сквозило присутствие чего-то необоримого, какой-то силы. Которой вы не можете противиться. Глобальной измены, родившейся не в вашем обсаженном наркотиками сознании, но объективно, вовне.
Я уже подумал было выкрикнуть в пространство заветный мутабор GET BACK. Подумал, но не стал. Во-первых, понимание того, что мой трип фейковый и киношный, все же в какой-то мере до сих пор присутствовало. А во-вторых, из любопытства: в Кадре я был уже не один.
Улица начала быстро заполняться народом. Сначала жидкий поток валил оттуда же, откуда так резво и незаметно вырулил чуть не убивший меня «ЗИС» — из не особо широкого переулка, перпендикулярно примыкавшего к «моей» улице. Потом люди посыпались и из других переулков. А еще чуть позже они уже выбегали из подъездов, толпами выплескивались из арок и подворотен, прыгали на землю из окон первых (иногда даже вторых) этажей.
Они еще не бежали, но готовность бежать уже висела в фиолетовом воздухе. Блуждала по их сосредоточенным лицам.
Это была еще не паника, но паника уже читалась — везде. В каждой разреженной молекуле, в каждом пикселе.
Я закурил тонкую сигарету, которую, оказывается, все время мял в руках (почему-то в этом фильме я курил ужасные дамские сигареты, что-то вроде «Vogue» или «Karelia-slims» — очень странная режиссерская находка). Какое-то время стоял на своем месте и курил — до тех пор, пока все ускоряющийся людской поток не начал сбивать меня с ног. Женщины уже вовсю выли, а мужчины громко матерились и подгоняли свои семейства, хватали на руки детей, толкали в спины застопорившихся и топтали споткнувшихся.
Кто-то орал прямо по курсу — пронизывающе, предсмертно. Люди не обращали внимания — их несло вперед.
Разрозненных людей превращают в стадо три вещи. Жажда секса и зрелищ, любовь к (с большой буквы) Родине и ужас. Это стадо однозначно сформировалось под воздействием последнего.
— Стоять, мразь! — выкрикнул я в лицо какому-то пролетарию, как раз собиравшемуся наступить на стареющего алкаша, который, корчась на асфальте, издавал тот самый вопль. А потом, поняв, что он не остановится, ударил его в челюсть. Он в мини-ступоре отлетел на пару шагов, а из-за его спины уже вырисовывались новые порции наступающих. Бездумно, безумно и стадно наступающих.
Я занял позицию в изголовье алкаша и начал метелить всех без разбору. У него должен был быть шанс встать. Хотя бы один. Один из тысячи.
Пусть даже для того, чтобы через несколько метров упасть снова. Нас бы разнесло в разные стороны, и я бы не смог больше ему помочь. Но все равно. У него должен был быть шанс.
Люди были настолько дезориентированы, что никто даже не пытался бить меня в ответ. Они просто отлетали назад, как тупые шарики для пинг-понга. Отлетали, натыкались на шеренги сзади идущих и снова отпружинивали мне под удар.
Странное обстоятельство: я бил только с правой. Левая рука годилась разве что для хилой защиты. В этом фильме она у меня вообще не работала. Я подумал (насколько вообще мог отвлеченно мыслить в такой ситуации), что причины ее нетрудоспособности мне покажут потом. В фильмах не для всех часто используется обратная (или вообще спонтанная) хронология.
Костей я уже не чувствовал — они превратились в месиво. Если бы я имел возможность подпустить их к себе хотя бы немного поближе, я смог бы работать локтями. Но подпускать их ближе было рискованно. Тогда затоптали бы уже меня.
Я больше не мог сдерживать это стадо. Алкаш продолжал мерзко выть и даже не пытался встать на ноги.
В подкорке мелькнул обрывок мысли: может, зря я вообще все это затеял. Может, он хотел, чтобы его затоптали. Во всяком случае, он явно того заслуживал. В принципе такие люди всегда заслуживают подобной смерти. У них на лицах — вся их нехитрая биография. Бегущая лента. Уже прожитая (независимо от того, сколько там осталось в реале), тупая и никчемная. Недостойная даже самого примитивного обывательского оправдания: такие не сажают деревьев и не строят пригодных для жизни помещений, а их дети (в случае наличия таковых) обычно видят отцов разве что в передаче «Петровка, 38».
Я прикрылся практически атрофированной (какого же все-таки черта?!) левой рукой, как щитом, а правой схватил его за шиворот. В нос ударило перегаром, потом и еще более страшным запахом уже при жизни начавшегося разложения, который обычно покрывает таких персонажей.
Чуть не потеряв равновесия, я все же поставил его в вертикальное положение. Бесполезно: все ноги у него были переломаны и оттоптаны. Во всем пропитом теле не работала ни одна мышца.
Едва я отпустил его, он тут же осел вниз. А толпа в это время сделала очередной рывок в нашу сторону: я, едва удержавшись на ногах, поплыл куда-то вместе с людской массой.
Не знаю, сколько еще он кричал. Я слышал его где-то с полминуты. А потом перестал слышать. Я вообще перестал слышать что-либо, перестал ощущать что-либо. Все шесть чувств заполонило одно: измена. Жуткая, глобальная.
Причиной измены была тень — все та же, огромная и бесшумная, на сей раз надвигающаяся очень медленно с той стороны, откуда текли реки человеческих ресурсов. Люди поворачивали головы и в ужасе застывали, натыкаясь друг на друга, как на картине «Последний день Помпеи». Я медленно, но неотвратимо тоже начал поворачивать голову назад…
А потом все померкло, зажегся тусклый свет, и я оказался на своих двоих на изнанке зеленой сферы кинотеатра. Ненадолго на своих двоих: как только осязательные ощущения (толпы) перестали существовать, ватные ноги подкосились, и все тело медленно осело на пол.
* * *
— Я не говорил GET BACK.
— Конечно, не говорил. Но это рекламный показ. У нас все рекламные сеансы — по двадцать минут. Кто ж тебе за двадцатку весь фильм показывать станет?
Я поднял голову и увидел где-то наверху, посредине всех этих зеленых лестниц покровительственной окраски, копошащегося деда-привратника. Он сворачивал какие-то кабели, выключал плохо различимую с моего угла аппаратуру. Похоже, здесь у него располагалось что-то вроде будки киномеханика.
Если бы я не посмотрел то, что только что посмотрел, я бы удивился: голос деда звучал совсем рядом, в то время как сам он находился от меня как минимум в полутора десятках метров. Но после знакомства с новым кино я уже ничему не удивлялся. Не мог удивиться.
— Расчет такой, что я теперь не смогу без этого, верно? Что накоплю деньжат и приду смотреть вторую серию, которая будет стоить сто баксов?
— Да х… их знает, какой у них там расчет, — вяло отозвался дед. — Меня это не е…ет. Мое дело — деньги собирать и кнопки нажимать. Но насчет ста баксов ты угадал. Примерно столько у них стоит полный просмотр.
— А еще тебе, отец, наверное, выпить хочется, — огрызнулся почему-то я.
Ему хотелось. Таким людям всегда хочется.
— Не-е-е, только после работы, — вздохнул он с сожалением.
— Ну ладно, — согласился я, прекрасно понимая, что хитрожопые карнегианцы просчитали все до обидного верно. Что я в любом случае соберу денег и приду смотреть вторую серию. — А как мне теперь отсюда выйти?
— Вот лестница, — буркнул дед и опять скрылся за какой-то невидимой дверью. Уже из-за нее до меня донеслось: — Продолжение следует. Ты в любом случае его увидишь.
Что меня больше всего выбесило — так это то, что подобострастный гид, который так учтиво срал мне в уши перед началом сеанса, теперь напрочь отсутствовал. Навязчиво и хамовато молчал. В этом — вся корпоративная этика. Пока ты их клиент, все носятся вокруг тебя, как петухи вокруг насеста, но как только ты превращаешься из потенциально плодоносного клиента в просто человека — всем тут же становится на тебя пох…й. Вообще пох…й, я имею в виду. Даже для красоты, даже из чувства стиля никто не захочет тобой заниматься.
Несколько метров вперед — вот она, змеящаяся по внутренней стенке сферы лестница. Ублюдки не удосужились даже установить лифт. Хотя когда дойдет до дела — то есть до ста баксов за билет, — все будет в ажуре. На блюдечке с голубой каемочкой. Потому что тогда завлекаемый за двадцатку клиент станет реально платежеспособной единицей, а сейчас он — подопытный кроль, которого надо подсадить на новую игрушку. Никто не будет стараться ради кроликов.
