Я не жалел ни о чем, что осталось внутри моей норы. В том, что мент сейчас же займется мародерством (может, даже по новой вырубив, если хватит сил, очухавшегося нежелательного свидетеля возле мусоропровода), я не сомневался ни секунды. Но я же говорю: меня это действительно мало волновало. Я сваливал отсюда навсегда, и у меня не было ничего, что хотелось бы взять с собой. Точнее, не так: у меня не было ничего, что хотелось бы взять с собой и что при этом не могло уместиться в моем рюкзаке. (В рюкзаке уместились: фотоаппарат, несколько отснятых и чистых пленок (обычно я использую «Кодак-голд»), плеер и те компакт-диски, которые находились в нем на момент оставления квартиры: не очень много, но на первое время достаточно, а остальное потом прикуплю по новой.)
Хотя нет, вру: мне было жаль красный ковер. Я провел на нем много приятных минут, вылупившись в потолок и слушая музыку. В его ворсинках гнездилась какая-то особая аура — энергетика пьяных и не очень тел, лежащих вповалку на вписке, постоянный секс на жесткой плоскости и все такое прочее — ну, вы знаете, что хранят в себе ковры тех квартир, где живут не обремененные семьей молодые люди до двадцати пяти. Но — проехали: ковер я с собой взять не мог, поэтому он (вместе со своей аурой) остался в прошлом. Наверное, это даже хорошо.
Я подумал, что скорее всего они поделятся друг с другом. Мент впарит галстучнику видак, а телевизор с музыкальным центром возьмет себе. Или наоборот: телевизор — галстучнику, видак и муз-центр — себе. А может, галстучник оборзеет и потребует два девайса, в противном случае грозя зафиксировать побои и подать на меня в суд, что действительно будет сулить менту некоторые предпенсионные неприятности.
Деньги? Пусть поищут. Приятных поисков, идиоты. Вряд ли они знают, что все свои деньги я ношу с собой, в заднем кармане штанов. Может быть, потому, что у меня никогда не бывает одновременно слишком много денег. Точнее, не так: денег у меня никогда не бывает больше, чем может уместиться в этом самом кармане.
Уже на улице Клону пришла очередная smsKa. Текст: «Sro4no nujna tvoya pomosh ho4u sozdat' kult sobstvennoy li4nosti za konsultazii pla4u pivom». Ответ: «Delete».
Как-то раз, после очередной (неудачной) попытки моей суицидально настроенной сестренки я приехал к ней в Склиф. Она была одна в палате — лежала, уткнувшись в стену, с заплаканными глазами, а вокруг шарились уставшие врачи в голубых одеждах. И весь прочий антураж: успокоительная капельница, чистые простыни и прилагающийся дозняк стандартного больничного уныния — такого, от которого даже вполне здорового человека с «позитивным мышлением» потянет на суицид. Она тогда сказала, что готова увидеть только меня. Не друзей, не родителей — меня. А когда я пришел, вжалась в меня заплаканным лицом и шептала: объясни, объясни, зачем, зачем все это. Она говорила: я не могу понять. Не могу врубиться в то, зачем все это нужно и какой от него кайф. А я гладил ее по голове и говорил лживые слова о том, что кайф жизни — это такая вещь, которую нужно уметь разглядеть. К которой нужно стремиться, в которую стоит верить и которую есть смысл искать.
Попробуйте объяснить семнадцатилетнему человеку, только что вытащенному из суицидного коматоза, что жизнь прекрасна. Особенно если вы сами знаете, что это не так — попробуйте.
Я к тому, что: мое мышление не позитивно. Тот раз был единственным, когда я произносил слова о кайфе жизни. Даже в моменты, когда кайф действительно присутствовал в моей биографии (время Движения), у меня хватало ума не озвучивать его наличие.
Это я все об омерзении. Дело в том, что: для меня омерзение содержит все, в чем отсутствует кайф. Такая болезнь. Наверное. Хитрая такая зависимость.
Забыл сказать: нынешнее местонахождение моей суицидально настроенной сестренки — Даниловское кладбище. Диагноз: врачи «скорой помощи» не всегда успевают вовремя, особенно в часы пик.
Точнее нет, не так: нынешнее местонахождение моей сестренки — небеса, светлые и обетованные. Я в это не верю, разумеется, но она все равно именно там. Там, где меня не будет никогда, потому что я после смерти попаду в другие области.
* * *
Хоть и без особой паники, но мы все же делали ноги — просто так, на всякий случай. Не бежали, но шли достаточно быстро. На девяносто процентов я был уверен, что все произойдет именно так, как я рассчитывал, — мародерство, дележ, уголовное дело не открыто в обмен на материальную (аудио-видео) компенсацию, — но из-за оставшихся десяти процентов рисковать не хотелось.
Разговаривать тоже не хотелось. Жажду общения, и до этого отнюдь не гипертрофированную, снова сменило отупение. Очередное за сегодняшний день.
Пройдя мимо оживленно обсуждающей произошедшее и тыкающей в нас пальцами толпы — той, которая пару минут назад кучковалась на лестничной клетке возле моей (уже не моей) квартиры, а теперь, разумеется, перебазировалась на детскую площадку, — мы двинулись в сторону автобусной остановки. Еще три дня назад она была трамвайной, но в этом мире все быстро меняется.
Мы не имели каких-либо четких планов, куда ехать. До шоу (если это, как теперь почему-то казалось, вообще не розыгрыш и не глупая шутка матовоглазой тусовки из «FHQ») оставалось еще несколько часов, которые предстояло как-нибудь убить.
На сей раз подъехал «ЛиАЗ», но не новый, квадратный, а старый, шестидесятых еще модельных годов, вонючий и круглый. Самый дискомфортный из всех автобусов. В народе такие называют писькотрясами — из-за вечно вибрирующего пола и дрожащей подвески.
— Да-а, — вздохнул Клон, когда мы расположились (опять-таки) на задней площадке (поручни: не зеленые, а светло-серых тонов и в рифленой пластиковой обмотке). — Не понимаю тебя. Вообще не понимаю.
— Ничего удивительного, Клон. Уже несколько лет, как мы перестали друг друга понимать.
Пока я произносил последнюю фразу, Клон вдруг сделал неожиданное: вынул из кармана сотовый телефон и отключил его.
— Что, не можешь совладать с smsKaMH читателей?
— Не в этом дело. — Клон (видимо, машинально уже) поправил бейсболку: точнее, не поправил, а натянул ее глубже на глаза — он «поправлял» ее только так. — Просто от мобильников надо иногда отдыхать. Какой-нибудь Берроуз назвал бы их агентами Контроля. Они — то, что делает тебя постоянно доступным, читаемым и просматриваемым.
— Абсолютно согласен, хотя я никогда не любил старого пидора Берроуза. С трубой ты все время кому-то что-то должен. А также: с пейджерами, интернет-картами и цветными телевизорами.
— А телевизоры-то здесь при чем?
— Просто так, за компанию.
Мы молчим какое-то время. Раздражающий фактор для пассажиров: с моих костяшек (хотя, как мне кажется, никаких костяшек там уже не осталось, осталось — саднящее костяное крошево) на грязный пол «ЛиАЗа» капает кровь. Две-три капли в минуту. Или около того. Пассажиры отводят глаза на какое-то время, но потом, словно магнитом, их взгляды притягиваются обратно. На какое-то мгновение, но все же. Взгляды-маятники.
— Я все равно не могу понять, — продолжает Клон. — Ты сейчас сделал то, чего раньше никогда бы не сделал.
— Не надо говорить о том, что было раньше, — отрезаю я. — Времена меняются, люди меняются. Вообще все в этом мире меняется. Сам знаешь. Даже трамвайные остановки становятся автобусными.
Клон наваливается всем боком на поручень (сзади — чье-то возмущенно-боязливое ворчание, видимо, он надавил на чью-то руку, обвивающую рифленый пластик).
— Ты всегда говорил, что драться надо только с теми, кто готов драться. Помнишь?
Мы сейчас похожи на двух братьев школьного возраста, старшего и младшего. Старший вынужден объяснить младшему, что в силу нежного возраста ему всю дорогу говорили что-то не совсем правильное, а теперь пришла пора узнать правду. Например: что дети берутся не из капусты. Или что друзья, если они есть, рано или поздно становятся предателями. Или: что добро не обязательно побеждает зло и что в принципе такая победа вообще невозможна, потому что оба этих понятия действуют только до определенной (в основном интеллектуальной) границы. А младший — как всегда бывает в таких случаях — уже понимает, что все обстоит именно так неромантично и не по-детски, как говорит старший, но из последних сил хватается за соломинку прямо сейчас ускользающих идеалов.
