«Я спрашивал себя: „А принадлежу ли я еще к этому миру?.. Человек, умирая, отправляется в долгий путь. А что, если я сейчас совершаю подобное путешествие?“ Мне, во всяком случае, оно показалось бесконечно долгим.
«Тэмпура хочу поесть, тэмпура хочу поесть». Теперь уже звуки сямисэна отчетливо слышны. Под плеск волн и легкое шуршание песка их извлекает из инструмента прекрасный музыкант, и они, словно струя воды из чистого источника или звон серебряного колокольчика, западают в душу. Несомненно, играет на сямисэне юная женщина. На голове у нее широкая соломенная шляпа – амигаса, надетая, как надевали ее в старину бродячие певцы в праздник Нового года. Эта женщина идет, слегка наклонив голову, и ее шея, видимая из-под амигаса, вероятно, благодаря лунному свету ослепительно белая. Эта женщина молодая, иначе шея не была бы у нее такой! Вот и показавшаяся вдруг из-под рукава кимоно кисть руки, которой она прижимала струны сямисэна, тоже белая. Юная женщина все еще в одном те от меня, и я не могу разглядеть узор на ее кимоно. И только шея и кисть руки белеют в темноте, словно гребни волн в открытом море.
«А-а, понял. Может быть, она и не человек вовсе. Наверняка лисица. Лисица в образе человека» – Я сразу же струсил и теперь уже со страхом следовал за человеческой тенью. Тень, как и прежде, играя на сямисэне, двигалась дальше, и ее походка казалась неуверенной, робкой.
«Если это лисица, – рассуждал я про себя, – она, наверное, не может не догадаться, что я иду сзади. А если вдруг уже догадалась и нарочно прикидывается незнающей? Что-то у нее слишком белая кожа. Совсем непохожа на человеческую. Может, это мех лисицы? Что же, как не мех лисицы, может белеть так ярко? Разве что сережки серебристой ивы?»
И хотя я стараюсь идти медленно, женщина-все ближе и ближе. Вот между нами уже не больше пяти кэн. Еще чуть-чуть, и, похоже, моя распластавшаяся по земле тень коснется пятки женщины. Я делаю шажок – тень действительно мгновенно удлиняется. Голова тени почти настигает пятку женщины. Ее пятка – а в эту холодную ночь женщина надела на босу ногу соломенные сандалии, – так же как и шея и кисть руки, кажется на редкость белой. Издали я не сразу ее разглядел, вероятно, из-за того, что пятка время от временя исчезает под подолом длинного кимоно.
Надо же, какое длинное кимоно! Не из полосатого ли оно крепа или, может быть, из тиримэна? Линия подола столь изящна, что я невольно вспоминаю, как в одном из спектаклей щеголяют друг перед другом в кимоно такого же покроя женщины из веселых домов и искатели приключений. Подол скрывает щиколотку и иной раз нет-нет да и коснется песка. Но, вероятно, песок очень чистый: ни к ногам, ни к подолу он не пристает. Каждый раз, когда женщина делает крохотный шаг, открывается такой белизны ступня, что, кажется, ничего более привлекательного я прежде не видел. И все-таки лисица это или человек, я пока не знаю, ко кожа наверняка человеческая, и ее ни с чем нельзя спутать.
Сейчас передо мной живо обрисовалась вся ее фигура: затылок, который я увидел благодаря холодному лунному свету, проникавшему сквозь амигаса; спина с гибким, изящным позвоночником, чуть наклоненная вперед; узкие, хрупкие плечи и одежда,, ниспадающая до земли, которая еще больше подчеркивала стройность ее фигуры. Видимые из-под полей амигаса плечи казались точеными. В минуты, когда она опускала голову, был виден прекрасный узел волос на затылке, блестевший, словно от дождя; из-под тесьмы шляпы выглядывала нежная, почти прозрачная мочка уха. Лица же я разглядеть не мог: мешала широкая тесьма амигаса.
Когда вглядываешься в ее легкую фигуру, которую, кажется, может подхватить и унести даже дуновение ветерка, начинаешь сомневаться: а человек ли это, и опять зарождается подозрение, уж не лисицу ли я вижу. Женщина выглядит такой нежной и такой беспомощной, и неужели, когда я приближусь к ней, с криком «ва» на меня уставится безобразная маска ведьмы?
Несомненно, она уже слышит, как неуверенным, шаркающим шагом я приближаюсь к ней. Но если женщина знает, что я сзади, должна же она хоть раз оглянуться. Странно было бы совсем не заметить меня, А может, мне грозит опасность, и если я не буду осторожен, то неизвестно, что со мной еще приключится. Моя тень, двигающаяся по земле, касается пятки женщины, вот она на подоле ее кимоно. Я уже замечаю свою голову, вернее, отбрасываемую ею тень на бедрах женщины, а затем и на оби, вот тень скользит по ее спине. А тень от фигуры женщины движется впереди нее. Я делаю крошечный шаг в сторону, и моя тень мгновенно исчезает с ее спины и отпечатывается на земле рядом с ее тенью, но женщина по-прежнему не оборачивается в мою сторону, сохраняя полную невозмутимость. И продолжает с удивительной грацией сосредоточенно исполнять на сямисэне старинную мелодию бродячих музыкантов.
Тень с тенью почти совсем сблизились, разделяла их теперь самая малость. Из-за тесьмы ее шляпы я впервые мельком увидел линию ее округлой щеки. Не могут же щеки ведьмы быть такими нежными! А несколько мгновений спустя я увидел еще л кончик ее носа. Вот так же, когда любуешься пейзажами из окна мчащегося поезда, из-за взгорья постепенно выступает мыс. «Хорошо бы лицо этой женщины не портил приплюснутый нос, ах, если бы увидеть его тонким, правильным, классической формы». – Не хотелось бы в эту лунную ночь думать, что идущая рядом со мной женщина, такая легкая и такая изящная, некрасива. И вот наконец хорошо вижу его: я разглядываю чуткую линию ноздрей, чуть заостренных книзу. Уже одна эта деталь позволяет представить его форму в целом. Нос, к счастью, тонкий, изящный. С меня уже и этого довольно… Я по-настоящему рад. Да и как не радоваться, когда видишь нос такой классической красоты, о каком я мечтать не смел. Разве что на картине можно увидеть подобный. Профиль женщины открылся полностью, я теперь самая малость отдаляла его от меня. Нос в самом деле классических пропорций с едва заметной горбинкой. Но, похоже, только профилем я и смогу любоваться. Другая часть лица скрыта, словно цветок в тени гор. Кажется, что это женское лицо красиво, как на картине, и, «как на картине», плоское, точно тень, и не имеет объема…
– Простите, а куда вы идете? – обращаюсь я к женщине, но мой робкий голос, заглушаемый звуками сямисэна, не был ею услышан.
– Тетя, тетя! – попробовал я окликнуть ее. Я произнес «тетя», но, по правде говоря, мне хотелось назвать ее «сестрицей». Никогда у меня не было старшей сестры. Хотя с раннего детства я страстно хотел этого. И еще я мечтал, чтобы она была самая красивая. Как я всегда завидовал моим товарищам, которых опекали красивые старшие сестры! Вот, наверное, почему в то мгновение, когда я окликнул эту женщину, тайное нежное чувство проснулось во мне и подступило к сердцу.
Мне и самому не нравилось говорить ей «тетя», но звать ее ни с того ни с сего «сестрицей» было бы слишком бесцеремонным. Вот и пришлось поневоле назвать ее «тетей».
Мне показалось, что во второй раз я окликнул ее громче, но женщина не отозвалась. По-прежнему я видел только ее профиль. Продолжая наигрывать старинную мелодию бродячих музыкантов, она шла вперед мелкими шажками, слегка опустив голову, и едва слышно было шуршание по песку подола ее длинного кимоно. Казалось, она совершенно не отрывала взгляда от сямисэна и была настолько захвачена мелодией, что ничего не замечала вокруг.
Я чуть опередил ее и заглянул ей в лицо: ведь до этого я видел только ее профиль. Черты лица скрывала глубокая тень амигаса, но зато еще резче выступала белизна ее кожи. Тень скрывала ее лицо, и только подбородок, в который врезалась тесьма шляпы, был чуть освещен лунным светом. Он был крошечный, как лепесток. Зато губы женщины алели. Прежде я не заметил,.что кожа женщины под толстым слоем белил и румян. Шея, так же как и лицо, была густо набелена – вот почему мне все время казалось, что кожа необычной белизны. И все-таки от грима красота женщины ничуть не пострадала. Может быть, под слишком резким электрическим светом или под лучами солнца густо набеленное лицо и выглядело бы вульгарным и оттолкнуло бы, но в такую ночь, как сегодня, под мертвенно-бледным светом луны ослепительно белое лицо красавицы, напротив, невольно влекло к.себе.и одновременно вызывало почти мистический ужас, точно встретился о ведьмой. И в самом деле, эта белизна скорее рождала ощущение холода, а не красоты и молодости.
