– Наверно, князь Кацуиэ с госпожой покончили с собой в огне пожара… – сказал этот человек. – Я не успел при этом присутствовать.

– А где обе другие дочери? – спросил я.

– Должно быть, наши люди ушли с ними вперед, – сказал он. – Та, которую ты несешь, упрямилась больше всех, до последнего цеплялась за рукав матери и ни за что не хотела отпускать. Но в конце концов ее все-таки оторвали и передали тому самураю, который потом отдал ее тебе, а сам бросился обратно в огонь… Такой самурай достоин восхищения, пусть даже был не из наших…

Слова «не из наших» показались мне странными, но потом я сообразил, что воины Хидэёси уже проникли за внутреннюю ограду замка и подступили к самому основанию башни, готовые по сигналу Тёрокэна ринуться за госпожой О-Итн, и, стало быть, тот, кто бежал сейчас рядом со мной, был либо изменник, либо вражеский пехотинец.

– Во всяком случае, – продолжал он, – как ни старался князь Хидэёси одержать победу в этой войне, это не помогло ему заполучить госпожу, которой он добивался. Навряд ли он доволен стараниями Тёрокэна. Так что для того даже лучше, что его уже нет в живых… – Он ненадолго умолк, потом добавил: – Но тебе повезло, что ты спас эту девицу, так что я буду держаться с тобою рядом…

Опираясь на его руку, я продолжал идти так быстро, как только мог, хотя дышал тяжело и чувствовал, что силы мои на исходе. К счастью, начальник вражеских пехотинцев пришел искать нас, с ним прибыли носилки, куда он велел тотчас же уложить госпожу О-Чачу.

– Эй ты, слепой! – сказал он. – Ты что, все время нес её?

– Да, господин! – ответил я и рассказал все как было.

– Хорошо, – сказал он, – ступай за носилками! – И я пошел вместе с ними.

Миновали один боевой лагерь, потом другой, пока наконец не добрались до вражеской главной ставки.

К этому времени О-Чиа-Чиа, казалось, уже очнулась, но еще не скоро пришла в себя, и вокруг нее хлопотали слуги. Князь Хидэёси пожелал ее видеть, как только она оправится, и призвал ее вместе с сестрами. Это было, конечно, вполне естественно, но удивительно, что он вспомнил даже обо мне. Когда я распростерся ниц у порога его покоя, я услышал, как он сказал:

– Помнишь мой голос, Яити?

– Да, господин, – ответил я, – я прекрасно помню ваш голос!

– В самом деле? – сказал он. – Прошло немало времени с тех пор, как я видел тебя в последний раз… Сегодня ты совершил поступок, удивительный для слепого. В награду я исполню любое твое желание, говори, чего ты хочешь?

Это было похоже на сон – все закончилось лучше, чем можно было мечтать.

– Я очень благодарен вам за вашу доброту, – сказал я, – но стоит ли награждать труса, позорно покинувшего свою госпожу после того, как я столько лет пользовался ее милостями и благодеяниями? Сердце обливается кровью при мысли о том, какая судьба постигла госпожу Оo-Ити этим утром. Для меня было бы величайшим счастьем по-прежнему прислуживать ее дочерям. Вот единственное моё желапие.

Князь Хидэёси сразу же согласился.

– Разумная просьба! – сказал он. – Я исполню ее, назначу тебя к ним в услужение… Я весьма сожалею о смерти госпожи Оo-Ити, – добавил он после паузы, – и отныне намерен заменить ее, заботясь об этих детях! Но как они выросли! Ведь эта О-Чиа-Чиа сидела, бывало, у меня на коленях! – И он добродушно рассмеялся.

Так случилось, что вместо участи бесприютного скитальца мне выпало счастье остаться на службе у молодых барышень. Но по правде сказать, в тот день, – двадцать четвертый день пятой луны 11-го года Тэнсё К этому времени госпожа О-Чиа-Чиавместе с сестрами переехала на жительство в замок Адзути, и если мне вообще еще позволяли оставаться в числе их слуг, так только потому, что таково было приказание князя Хидэёси. Зная их неприязнь, было нестерпимо больно сознавать, что меня всего лишь терпят только благодаря его покровительству. И вот в один прекрасный день, ни с кем не простившись, я потихоньку выбрался из замка и пошел прочь, сам не зная куда…

Мне было тогда тридцать два года. Конечно, если б я направился в Киото, пошел на прием к самому регенту Хидэёси и все ему рассказал, я мог бы рассчитывать на пособие, достаточное, чтобы жить безбедно до конца моих дней, но я твердо решил понести наказание за свой грех и остаться в безвестности, нищим, каким вы меня сейчас видите… С тех пор и вплоть до сегодняшнего дня я скитался от одной почтовой станции до другой, растирал ноги и поясницу усталым путникам на постоялых дворах или старался развеять их дорожную скуку неумелым бренчанием на сяыисэне. Так прожил я больше тридцати лет, наблюдая со стороны за переменами в мире, и, как видите, все еще живу на свете – видно, так уж судил мне рок…

О-Чиа-Чиа, питавшая такую ненависть к Хидэёси, «заклятому своему врагу», как она его называла, вскоре покорилась ему и уехала в замок Ёдо. С того самого дня, как пал замок Китаносё, я знал, что рано или поздно это случится. Рассказывали, что Хидэёси пришел в ярость из-за неудачной попытки похитить госпожу Оo-Ити, но когда он призвал меня, то, вопреки ожиданию, не выказал ни малейшего гнева, напротив, он меня обласкал – потому что, как только он увидел О-Чачу, настроение у него разом переменилось… Иными словами, он ощутил те же чувства, которые владели мной в те минуты, в огне пожара, – возможно, великие люди, в сущности, ничем не отличаются от нас, простых смертных… Разница только в том, что мне из-за одного-единственного ошибочного поступка пришлось до конца моих дней разлучиться с госпожой О-Чиа-Чиа, в то время как регент Хидэёси – человек, погубивший её отца, убивший мать и приказавший вздернуть на пику голову ее брата, – вскоре сделал ее своей наложницей, удовлетворив страсть, которую некогда питал к матери, а теперь перенес на дочь, страсть, тайно пылавшую в его душе со времени далеких дней в замке Одаии.

Невольно задаешься вопросом, какая карма внушила Хидэёси такую тягу к женщинам той же крови, что текла в жилах Нобунаги, его покойного господина? Я слыхал, что он домогался также жены Удзисато Гамо, правителя Хиды, – она была дочерью Нобунаги, племянницей моей госпожи, и лицом походила на свою тетку, этим сходством н объясняется, наверное, его интерес к этой женщине. Мне рассказывали, что много лет назад, когда она овдовела, Хидэёси посылал к ней человека сообщить о его намерениях, но вдова даже слушать его не пожелала; напротив, она так оплакивала своего мужа, что постриглась в монахини. Говорили, будто Хидэёси оттого и отнял земли, принадлежавшие дому Гамо в провинции Аидзу, что был разгневан ее отказом.

Как бы то ни было, повзрослев, О-Чиа-Чиа, надо думать, достаточно поумнела, и если покорилась могуществу Хидэёси, так не только в силу веления времени, а прежде всего рассудив, что так будет лучше для нее самой. Как я был счастлив, когда узнал, что владелица замка Ёдо, особа, почтительно именуемая госпожой Ёдогими, – старшая дочь князя Асаи! Ее мать так долго и так много страдала, зато девочка ее купается в блеске славы, – думал я, и хотя бесполезная жизнь моя протекала теперь вдали, я по-прежнему был предан ей всей душой, как если бы продолжал ей служить, и молился, чтобы ей никогда не пришлось испытать горестей, выпавших на долю ее матери. Вскоре до меня дошел слух, что у нее родился сын, и я окончательно успокоился за нее, уверенный, что отныне судьба уж конечно будет ей улыбаться до конца ее дней. Но, как известно, осенью 3-го года Кэйтё

…Ах, если б я мог оставаться у нее на службе вплоть до этой войны в Осаке! Пусть я ни на что не гожусь, но я мог бы хоть немножко приободрить ее, как утешал, бывало, ее мать в замке Одани, и уж на этот раз ушел бы вместе с ней на тот свет, чтобы просить там прощения у ее матери. А вместо этого я вынужден был проводить дни, не находя себе места, терзаясь душой, и, прислушиваясь к грохоту ружейной пальбы, оплакивать свою горестную судьбу.