Но она не появлялась.

Актеры стали шуметь, они кричали, что в такую жару, рискуя здоровьем, должны изображать человеческие страсти, греховные помыслы, драматические конфликты, показывать, каким сильным может быть человек, одержимый идеей, а в это время другие думают только о своих удовольствиях. Вот и кассирша сидит сейчас, наверное где-то в холодочке, а они ждут ее здесь без гроша в кармане, усталые и голодные как собаки. Рабочие тоже роптали, говорили, что всем в этой съемочной группе на все наплевать, никто ничего не хочет делать и только ругают их, рабочих, и что если так будет продолжаться, они больше терпеть не станут и уйдут.

Наконец привезли обед – кебапчета[1], помидоры, брынзу и горячие белые хлебцы, три ящика холодного пива. Все сразу же забыли про кассиршу.

Съемки продолжались.

Директор картины, ездивший в город, вернулся и сообщил, что кассирши нет и там и что никто ее не видел, в гостинице она не появлялась и вообще никто не знает, где она. И где деньги.

– Только этого не хватало, – сказал режиссер. – Может, она убежала с деньгами? Много их было?

– Зависит от того, куда убежала, – со знающим видом сказал директор картины. – Если в Югославию – то не много, там страшная дороговизна.

Режиссер мрачно посмотрел на него.

– Ну да, – сказал он. – Разумеется, и это должно было случиться. Разве может в этом фильме все идти гладко. Разумеется, кто-то должен был убежать за границу. Теперь осталось только, чтобы кто-нибудь прибыл на пароходе „Радецки“. Из Румынии.

Директор картины пожал плечами:

– Ты меня спросил, много ли денег, я тебе ответил, только и всего.

– Соображаешь, что ты говоришь? – посмотрел на него режиссер. – При чем тут Югославия? Что кассирша там забыла? Она где-то здесь.

– Все возможно, – сказал директор картины. – Но деньги не маленькие.

– Ты отвечаешь, – сказал режиссер. – Ты ее назначил, ты и виноват. Ищи ее где хочешь – на земле, под землей, найди живую или мертвую. И хватит об этом. Мне некогда, я должен снимать.

Директор картины покачал головой, что-то хотел ответить, но сдержался и отправился искать кассиршу.

Время близилось к вечеру, а кассирша все не появлялась.

Директор картины расспрашивал о ней в гостинице, в ресторане – всюду, где, по его мнению, она могла бы находиться. Никто ее не видел, никто ничего о ней не знал.

Стали строить догадки.

Кому было известно о романе Марии и Милко, утверждали, что кассирша уехала в Софию подавать заявление о разводе.

– Ей давно нужно было сделать это, – говорили они. – С его стороны – верх бесстыдства так обманывать ее.

– Но это же глупо, – говорил директор картины, – из-за какой-то измены, которых случаются каждый день тысячи, в такую жару ехать в Софию, чтобы подать на развод.

– Если из-за таких пустяков разводиться, – поддержал его один из ассистентов оператора, – то в Болгарии не останется ни одной семьи. Все разведутся.

– Дело здесь совсем в другом, – говорили третьи. – А вот в чем, не известно.

– Это – результат того, что у нас нет публичных домов, – сел на своего любимого конька директор картины. – Они опора семьи, защита от всяких семейных неурядиц. Культурные нации решили этот вопрос несколько столетий назад и сейчас спокойно смотрят в будущее. Чего мы ждем, не могу понять…

Осветители, сидевшие с ним за одним столом, охотно поддержали его и заказали еще по бутылке пива.

– Гигиенично, полезно для здоровья, – продолжал директор, – и социально справедливо.

Вдруг ассистент оператора сказал:

– Я думаю, что ее убили. Это банальное убийство из-за денег. Выследили, убили, а деньги забрали. – Очевидно, именно так все и произошло, – стал вдруг серьезным директор картины. – Следили за ней несколько дней, узнали, где она будет проходить. Есть люди, готовые и за меньшую сумму проломить человеку череп.

– Милиция поймает их в два счета – по номерам банкнот, – сказал один из осветителей. – Они записаны в банке.

Директор картины поднялся из-за стола и помчался в банк узнать, сколько денег взяла кассирша и записаны ли номера банкнот.

Из банка он вернулся совершенно растерянный – кассирша вообще не приходила в банк, деньги не брала, и таким образом все гипотезы, связанные с деньгами, отпали.

Тогда сценарист вдруг вспомнил об услышанном им ночью разговоре кассирши с мужем, только сейчас до него дошел его подлинный смысл. Теперь он в новом свете увидел худенькую фигурку молодой женщины, растаявшую во тьме ночного парка, ее вздрагивающие плечи, увидел ее походку обреченного человека. Человека, который не дает себе отчета в том, что делает. В сознание сценариста закралась страшная догадка, сердце его снова болезненно сжалось.

Он позвал режиссера, и они вместе пошли к Милко.

Милко сидел в ресторане за столиком под высоким тополем и пил пиво. В воздухе кружились пушинки одуванчика, некоторые опускались в бокал. Милко осторожно вынимал их пальцем, дул, но они не улетали, потому что были мокрые.

Сценарист спросил Милко, возвращалась ли в гостиницу его жена после вчерашнего разговора.

– Я невольно слышал его, – добавил он. – Просто вышел на балкон, Как раз когда вы разговаривали.

Милко посмотрел на него. В его глазах промелькнула тень и залегла в глубине зрачков.

– Не знаю. – Он покачал головой. – Я так устал за день, что моментально уснул. Проснулся поздно, часов в девять, тогда и спустился к вам в ресторан. А в чем дело?

– Тогда уже все уехали, – сказал режиссер.

– Может быть, она встала рано, – с усилием произнес Милко. – Обычно она поднимается в шесть. Наверное, где-нибудь здесь, но фокусничает.

Сценарист переглянулся с режиссером и побежал в милицию.

Катер медленно шел по реке, время от времени останавливался, и тогда водолазы опускались под воду, обследовали дно. На нагретой солнцем палубе стоял сценарист и напряженно всматривался в зеленую воду.

Уже были проверены район вокруг гостиницы, парк, причал для рыбацких лодок, место, где велись работы по расширению пристани. Осмотрены были и длинные, прогибающиеся и ненадежные деревянные мостки над водой. В одном месте перила оказались сломанными, но никто не мог вспомнить, когда они сломались, – вчера, месяц или два назад.

Лес на берегу реки уже тронула осенняя желтизна, было тихо, и в этой тишине слышались только шум мотора и короткие команды, подаваемые водолазам. Солнце уже клонилось к горизонту. Вокруг царило осеннее великолепие – и в лесу, и над речным простором, и над маленьким катером, на палубе которого стоял сценарист, чувствуя всю нелепость этого торжества осени.

Ее нашли у маленького подсолнечного поля.

Река вынесла ее на берег и оставила там, где кончается серая галька и начинается трава. Она лежала с открытыми глазами.

Маленькое поле с неровными рядами подсолнухов ютилось между рекой и низким лисом. Над ним дрожал свет закатного солнца и яростно жужжали дикие пчелы.

Сценарист так и запомнил все это – маленькое подсолнечное поле, речной простор, дрожащий свет и лежащая с открытыми глазами девушка. Он знал, что никогда не сможет этого забыть.

Потом кто-то принес дикий мед, собранный в трещинах скал. Темный и ароматный, терпкий, с едва уловимой горчинкой, он был похож на камень, и, как камень, его нужно было откалывать от скалы.

– Сохраняет свой аромат много лет, – сказал моторист с катера. – Его можно перепутать с пчелиным ядом, у которого такой же запах. Но пчелиный яд горький и жжет язык.

Над ними яростно жужжали дикие пчелы. Они словно догадывались, что их ограбили, без труда отняли то, что они так долго собирали.

– Кажется, поняли, – засмеялся моторист. – Ешьте скорее, не то ужалят.

Сценарист сунул в рот ароматный кусочек меда. От него во рту вязало.

Когда все формальности были закончены, стали собираться обратно.