Когда я оглянулась, она еще работала. Ее костлявые пальцы вздрагивали и цеплялись за каждую нить, словно искали спасения. В конце концов, она опустила челнок и повернулась ко мне. ее маленькие круглые глазки прищурились в ехидной усмешке. Взглянув на полотно, я поняла, чему она так радовалась. Мерзавка успела-таки отомстить за надвигавшуюся кару богов.
Она избрала тему похоти и соблазна — разврата, которым якобы грешили боги. Каждая сцена, каждый образ были насмешкой надо мной, и она предлагала их с тем низменным злорадством, как человек, который дарит музыку глухому.
Прекрасная Европа сладострастно прильнула к толстошеему быку, и Леда, лаская собственную грудь, простерлась в бархатной тени божественного лебедя. Даная отдавалась Зевсу, который ливнем золота орошал ее плоть — голова откинута назад, рот приоткрыт, будто пробуя на вкус блестящие хлопья, которые падали с неба.
Я не сводила глаз с картины, пока петли нитей не заплясали перед взором. Я вновь почувствовала забытую тяжесть другого существа на своем теле, и томный стон — мой томный стон! — заполнил все пространство.
Нет, это было невыносимо. Я смяла траву, взятую у Гекаты, и растерла ее между ладоней. Зловоние сгнившего растения, казалось, лишило Арахну сил. Она подняла руку, но я швырнула комок травы ей в лицо и отступила, закашлявшись от мерзкого запаха.
У нее хватило времени только на один крик, а потом голос пропал, хотя рот продолжал открываться и закрываться, сжимаясь в узкую щель. Черты ее лица растворились в хитиновой корке. Суставы одеревенели; из рук и ног как будто выпустили воздух, проткнув в них дыры и опустошив в единый миг. Слой испарялся за слоем; сначала мышцы, потом лимфа, а затем кость. Через несколько секунд она упала к моим ногам — черная ничтожная тварь, которая теперь качалась на восьми паучьих лапах.
Усилия утомили меня. Восстановив дыхание, я разгладила одежду и поправила прическу. В комнате стояла мрачная тишина. Свет снаружи померк, и на землю спустился вечер. Она легко и быстро метнулась в тень и медленно вскарабкалась по стропиле. Вскоре я потеряла ее из виду. В сгустившихся сумерках стулья и утварь теряли очертания, расплываясь в темные пятна.
В тот мрачный час, когда зажигались лампы и закипал вечерний чай, мне захотелось обдумать свой поступок и укрепить внезапно дрогнувший дух. О, да! Я видела начало и конец Арахны! Но для меня она была и останется занозой в пальце — более ничем!
Я ушла на свою гору, где ветры дуют с неизменным постоянством. Со мной теперь моя музыка, все те же вечные права, ничем неприметные рассветы и вечера без чудес и сюрпризов. Но время от времени я по-прежнему нахожу себя в той комнате, среди горшков и мебели, около станка и ветхого сундука, которыми никогда не стала бы пользоваться. Я вижу связки распухшего жемчужно-белого лука и разбросанные пряди шерсти. Я вижу деревянную тарелку и хлеб. И я вижу себя — такую властную и беспомощную в угасающих сумерках теплого вечера.
© Сергей Трофимов, перевод, 1998
Все права сохранены. Текст помещен в архив TarraNova с разрешения переводчика. Любое коммерческое использование данного текста без ведома и согласия переводчика запрещено.
