«Самодовольный ты дурак, Русин. Самовлюбленный олух! Не замечаешь, что творится с другими вокруг. Все о себе, о своем…» Он резко сморщился, словно его пронзила внезапная боль, и пошел прочь из комнаты, не отвечая на недоуменный Ванин взгляд.
Сармите он увидел на тропке-аллее, ведущей к арке главного въезда. В отличие от дороги тропка эта вовсю белела высокими отвалами снега по сторонам, и темно-вишневое пальто девушки с дымчатой меховой оторочкой по вороту, обшлагам и подолу было хорошо видно издали. Быстрым шагом, не маскируясь, Русин настиг ее, энергично взял под руку и потом уж только не сказал, а почти выдохнул запоздалое:
— Разрешите?
Она не отшатнулась, не вздрогнула, лишь легкое недоумение проскользнуло в ее глазах.
— Ах, это вы, Николай!
Русину показалось, что она в поспешности произнесла его имя с акцентом — почти «Николяй». Раньше он не замечал за ней такого, и теперь невольная оговорка почему-то умилила его. Пожалуй, сильнее, чем полагалось, он притянул ее к себе и сам приклонился к ней плечом.
— Сарми, можно я сделаю вам подарок?
— Зачем? — почти испуганно вырвалось у нее, и звук «ч» прозвучал как «тч», снова необычно и трогательно.
— Я хотел подарить вам замок, но он еще недостроен и уже стар, — с наигранной печалью продолжал Русин, не глядя на Сармите, и еще не знал, как и куда он вырулит после своего неожиданного глупейшего предложения. — Да, он недостроен и стар. Но я не смог вам объяснить всего этого, и вы так ничего и не поняли…
Они как раз миновали ворота, оставив позади глухой забор, и перед ними через дорогу в небольшом отдалении двумя рядами разбежался крохотный поселок. Собственно, даже и не самостоятельный поселок, а сколок главного — километрах в двух отсюда, где жили работники сплавной конторы и речники.
— Вы видите поселение? — уже громче и увереннее продолжил Русин, найдя дальнейший ход. — Вы когда-нибудь посещали сей скромный уголок?.. Да, да, я так и знал: в суете мирской, обуреваемые страстями, вы не удосужились направить сюда свои стопы. Я введу вас в эту обитель. И если она станет люба вашему взору и душе вашей, я дарую ее вам. Пусть со всем людом, со всеми его горестями и радостями, она навсегда займет место в сердце вашем…
Уф! И нагородил Русин! Как же он теперь посмотрит на нее: ведь сгорит со стыда, если что не так.
Но Сармите легко поддержала его игру:
— Ведите меня, о добрый господин. — Высвободила локоть и непринужденно вложила свою узенькую горячую руку в ладонь Николая.
Они медленно шли по единственной улице. Предзакатно полыхали окна, украшенные резными наличниками. В палисадниках, еще утопающих по пояс в заледенелом снегу, табунились шумливые воробьи. Сосульки уже перестали слезиться, и теперь в их голубом нутре, если посмотреть внимательно и с прищуром, вспыхивали малиновые искры.
В поселке было тихо и пустынно. Лишь на горке за огородом с визгом копошились двое ребятишек, с любопытством полаивали в подворотнях собаки, да по боковой тропинке впереди с коромыслом на плечах и полными ведрами шла девушка. Была она в подшитых валенках, но они нисколько не портили ее стати. Высвеченные солнцем икры, плотно охваченные голенищами, были налиты молодой силой. Прямая походка, плавный изгиб рук, распластавшихся по коромыслу, удлиненная приталенная куртка, подчеркивающая скрытую гибкость фигуры, — все говорило о юной свежести.
— Посмотрите, как плавно, как легко она идет! — тихо сказала Сармите, и Русин радостно подивился совпадению их мыслей. Он отпустил ее руку, чуть приотстал и просто, без всяких предисловий, прочитал пришедшее вдруг на память:
— Был холст натянут на подрамник, обычный холст обычным днем, и, как подранок, как подранок, забилась женщина на нем. И живописец бросил кисти, надел берет и вышел вон. И мы уже боимся мысли, что мог не жить на свете он. Или среди живого люда из-за тумана или тьмы не оценить прообраз чуда, как не оцениваем мы.
— Хорошо! — выдохнула Сармите. — Чьи это?
— Вы не знаете? Живет в одном городе с вами, работает на старом комбинате. — И Николай назвал фамилию Олега.
— Слыхала, но по-настоящему не читала. Кое-что в местной газете.
— Вот всегда так. Ищем, ищем чего-нибудь в таинственном далеком далеке и не замечаем того, что вблизи.
У Русина вырвалось это невольно и сказано было скорее для себя, чем для Сармите. Ему подумалось, что девушка может понять неправильно, примет его слова за осуждение. Но она глянула ему в лицо и спросила, не требуя ответа:
— Ведь вы подумали и о чем-то другом, не только о стихах?.. Пожалуйста, почитайте что-нибудь еще.
Возвращаясь с прогулки, они зашли в магазинчик на самом краю поселка. В нем было холодно и пусто. Лишь одна женщина выбирала что-то из матерчатого вороха на прилавке, да сосед Ваня весело зубоскалил с продавщицей и пристраивал во внутренний карман куртки бутылку. Он со значением подмигнул Русину: «Гуляем? Ну, давай, давай!» Кивнул в сторону полок, как бы приглашая тоже запастись не лишним в «таком деле» товаром, и вышел. На Сармите Ваня не задержал взгляда и сделал это явно сознательно — чтоб не смутить ее, не помешать Николаю. Но на Русина эта деликатность, эта бесхитростная мужская поддержка подействовали совсем по-другому — чем-то нехорошим пахнуло от такого намека.
Николаю стало неловко от наплыва укоров совести, и он с облегчением пошел из магазина вслед за Сармите. Он бы с удовольствием направился напрямик домой, в свою комнату-келью. Ваня наверняка гоняет бильярдные шары, и хорошо бы посидеть одному у окна, глядя, как исподволь тускнеют сосновые стволы, растворяются, сливаются в единую темную массу; сумерки густеют, наплывают из бора, подтапливают здание снизу и постепенно заливают все окно… Но Сармите увидела на льду заливчика запоздалых рыбаков-зимогоров и потянула Русина за собой. Сапожки ее скользили на крутом откосе, она чуть слышно взвизгивала, рассыпалась заливистым смешком и цепко хватала Николая за руку.
Один пожилой рыболов был отдыхающим, из заезда Сармите, Он широко улыбнулся ей, словно радушно приглашая за свой праздничный стол. Рядом с ящиком, на котором он сидел, краснела перьями грудка окуней. Некоторые еще поводили жабрами. Сармите по-детски обрадовалась, присела на корточки и осторожно, одним пальчиком, стала трогать окуньков. Когда кто-нибудь из них упруго бил хвостом, она ойкала и боязливо отдергивала руку.
— А что, добрая будет ушица… особенно на двоих, — довольно рассмеялся рыболов, И Сармите с готовностью откликнулась на его смех. А Николай не принял их хорошего настроения. Уже пятый день живет он здесь я ничего не сумел предпринять. И чего ждет? Приезда Леньки… Сам уж, видно, ни на что не годен — только на бесплодные мечты. А сегодня, гляди-ка, еще и расфуфырил хвост, расчирикался возле Сармите. «Перелетный соловей — то на сосну, то на ель», — вспомнились ему слова частушки-нескладушки.
Хорошо, что близилось время ужина и надо было подниматься к дому отдыха. Не объясняя никаких причин, не прощаясь и ни о чем не договариваясь, можно естественно и просто разойтись по своим комнатам.
В коридоре ему встретился Ваня, веселенький — жесткие волосы топорщатся больше обычного, глаза выпукло блестят.
— Во, Андреич, в самый раз. Ешь твою плешь! Совсем меня оставил, позабыл-позабросил. Ну и заезд. Помереть можно со скуки среди стариков и божьих старушек. Одна надежда на тебя, чтоб не прокиснуть тут. Ты вот что, не теряйся. Комната ж есть. Отдельная! Я хоть на всю ночь могу уйти к мужикам.
— Что?! — вдруг взъерепенился Николай. — Ты чего мелешь? Я тебя просил?
— Ша! Ша, Андреич. Я темный — ночью родился…
Вконец расстроил его Иван. Даже на ужин не пошел Николай вместе со всеми. Решил забежать в самом конце — тетечки в столовой уже привыкли к его опозданиям. Ушел на берег, совсем безлюдный в это время.
Мысленно видел себя возле Сармите и клял всякими словами… Ишь как распрыгался молодым козликом, разыгрался!.. Это уж после стихов, когда они шли обратно поселковой улицей. Сармите хохотала взахлеб, а потом даже, спросила: сколько ему лет? Тут бы остыть малость, напустить степенности, а он, наоборот, давай рисоваться. Дескать, возраст Иисуса Христа. Какой такой? Да вот такой: «Тлитцать тли годика». Так и сказал — «тлитцать тли». И даже не покраснел, стервец, от этакой фальшивой ребячливости. Сармите не поверила: «Я б вам больше двадцати восьми не дала. Прибавили, верно?» Ах, как польстило ему это, как он еще больше расчуфыркался! «На спор! — кричит. — Вмиг за паспортом слетаю». И скакнул от нее в сторону, выгнулся на изготовку… Тьфу, срамота!
