— Больной слишком слаб! Он на ногах плохо держится! — идёт война и её буйство вот-вот будет здесь, а посему медицинские мерки мирного времени не годились.

У родителей были основания забрать меня из госпиталя: восток погромыхивал громче и чаще, и славный город Люблин не сегодня-завтра мог увидеть другое правление… В такое время лучше быть всем вместе.

Людей всегда терзала неизвестность о родичах: если бы мы уходим "в мир иной" на глазах у родителей, то горе бывает не столь ужасным, как наша смерть в безвестности. Мучает и заставляет страдать необъяснимое любопытство:

— Я знаю, как он умер… — но остановить смерть близкого человека ещё никому не удалось. И до сего дня неизвестность о близких людях тяжелее, чем известия об их гибели. Поэтому и существует такой обман, как "могила неизвестного солдата".

И снова проклятый провал в памяти: мало чего помню из того, как покидал святую обитель! Не помню выхода из здания, увитого плющом, не помню, кто меня провожал. Но помню красивый парадный выход и массивную каменную плиту перед входной дверью. Может, там её и не было? Фантазирую? Стоит ли прибегать к гипнозу для выяснения столь малой подробности? Ненужной?

Но в памяти остался вечный и любимый, неизвестно какой по счёту, эпизод ещё одной разминки со смертью. Было так: из госпиталя почему-то вывозила мать. Почему она пришла мать, а не отец — не могу сказать. Помню момент, когда кто-то из медперсонала госпиталя вынес меня на руках и усадил в тележку. Да, мать явилась с тележкой, и сей простой экипаж был "подан" ко входу в госпиталь. Теперь понятно, почему забыл о провожавших женщинах госпиталя: внимание занял "экипаж". Им любовался. Двухосная тележка с ручкой для тяги служила для чего-то иного, но никак не для вывоза из польского госпиталя русского "хлопака". Она могла быть транспортом для развоза молока, или зелени, или в ней возили навоз. Но откуда в городе взяться коровам и, соответственно, навозу?

Если тележки одноколёсные можно перемещать как толканием, так и тягой, то мой "экипаж" перемещался "тягой вперёд". "Транспортное средство" мать одолжила у кого-то из жителей окрестных домов, но как она такое сделала, не зная ни единого польского слова — не представляю. Остаётся одно: поляки, у кого мать взяла на прокат транспорт, знали русский язык. Иного объяснения нет.

Объяснила мать владельцам транспортного средства, что оно нужно для перевозки посттифозного сынка девяти лет от роду и малого веса? И что тележка никак не пострадает от перегруза?

Улица была выложена булыжником, и от передвижения по ней меня трясло и мотало в "кабриолете" Как и почему тогда не отвалилась моя плохо державшаяся голова — этого и до сего дня понять не могу.

Улицу, которою нам нужно было пересечь, чтобы попасть в лагерь, "дом родной", была забита отходящими войсками непонятно во что одетыми. Это были не немцы, форму солдат Вермахта я знал, это были люди одетые в другую форму. Какое-то время мать пережидала поток в надежде дождаться "окна" и проскочить через него в лагерь.

Женщина! Статистика дорожных происшествий во все времена и у всех народов в большинстве своём заполнялась несчастными случаями с участиями женщин в основе. Раздел: "наезд транспорта на пешеходов". И тогда мать чуть-чуть не пополнила грустную статистику: когда она посчитала, что через дорогу можно перебраться, то откуда не возьмись, появилась летящая фура, окрашенная в зелёную армейскую краску и запряжённая парой коней! В фуре стоял солдат в непонятной форме и правил транспортом. Помимо возницы в фуре был ещё кто-то. До встречи с вечностью, а может только с инвалидностью для кого-то из нас двоих, оставалось совсем немного.

По улице, через которую нужно было перейти, до оккупации Люблина бегал трамвай. Война лишила жителей города самого дешёвого и демократического вида транспорта. Колея туда, колея — обратно, между колеями — столбы. На столбах когда-то висел провод и по нему передавался ток на моторы вагонов. Трамвай — он и в Польше трамвай, всё в трамваях одинаково…кроме столбов. Прочных, надёжных польских литых из чугуна столбов, за один из которых мать тогда и спрятала тележку с дохлым телом сынка. Тележку с "пассажиром" она так поставила, что если бы наездник в фуре вздумал сокрушить помеху на пути движения, то ему нужно было наехать на столб. Тогда бы столб мог упасть на меня, и все недавние усилия медиков католического госпиталя были бы напрасны. Обида-то, какая!

Возница отвернул. Не дурак он был всё же! Если люди и бывают дураками в подобных ситуациях, то животные исправляют наши ошибки. Вот и тогда кони сами не захотели встречаться со столбом! Если бы я был профессиональным писателем, а не любителем-самоучкой, то в этом месте о себе написал так: "он много раз смотрел смерти в глаза, но более наглых глаз возницы в тот момент, ему прежде не приходилось видеть"

Кто были отступающие воины в странной форме? Калмыки, и об этом стало известно через годы. Может, к лучшему? Что с того, если бы тогда кто-то объяснил, что фура с калмыками могла прервать возвратившуюся в меня жизнь?

Глава 23. "Исход", а какой по счёту — трудно сказать.

Слабость, слабость, проклятая тифозная, слабость медленно покидала тело! Упиралась, сопротивлялась, совсем, как война! Но уходила…

Ничего не могу сказать о том, когда заболела старшая сестра. И её поместили в тот католический госпиталь, и уложили на ту кровать, где лежал я. И её возвращали к жизни славные польские медики. Кто они?

Должен сказать, что мой и сестры организмы — "один к одному". Мы появились в свет с разницей в четыре года, но все болячки у нас одинаковы. Не было такой заразы, коей мы не делились "по-братски". Нам нужно было родиться двойняшками, но почему такое не случилось — знать не дано. Мы ухитрялись болеть такими болезнями, коими и делиться было невозможно. Но такое выяснилось с возрастом, а тогда, или из "солидарности", или от нежелания отставать от меня, но и сестра захотела испытать прелести тифозного бреда. При тифе только чистая постель и уход представляют интерес, а всё остальное — ерунда, мелочь. Если бы кто-то сказал в самом начале болезни, что ожидает чистая постель и внимание святых, добрых женщин в госпитале, то все ужасы от наезда жерновов в моём бреду были бы на половину меньше!

Истинные католички носили нас, детей, в подвал спасться от налётов советской авиации, а лагерь разбегался. Пустел. Но странно: оставалась малая часть народа, кои никуда не спешили. Сидели в бараках и чего-то ждали.

Сколько мы пробыли в опустевшем лагере — не помню, но о том, как кто-то из "перемещённых лиц" сказал:

— Малого пивом поить нужно… Быстро оклемается и вес набёрёт! — совет исходил явно не от женщины.

Совет был принят и отец добыл пива. В только что в освобождённом от врагов польском городе Люблине — и пиво! Поляки, можно думать, что вы плевали на оккупантов, занимались пивоварением, и после ухода немцев вам не нужно было "восстанавливать пивоварение"!? Или по молодости годков своих чего-то проглядел и не понял?

Но как бы там не было — пиво нашлось. Сегодня бы сказал о тогдашнем пиве:

— Свежее! — а тогда первый глоток небесного и вечного напитка показался отвратно горьким! Чтобы как-то нейтрализовать пивную горечь, мать подсыпала сахару…

"…и зело охмелел отрок, и валялся в глубоком сне не малое время… И думали родители в его строну:

— Перебрал…"

Кто может похвастать таким детством? Кто похвалится, тем, что в девять лет пил польское свежее пиво с сахаром? На другой день после ухода извечных врагом полякам?

Или пиво, или что-то другое меня "поднимало на ноги", но я креп день ото дня. И в лагере впервые, и на всю жизнь, всего один раз, вкусил маринованных устриц. Первых и единственных. Удивительный продукт! Где отец раздобыл их — тайна! Возможно, что заработал.