– Потому что оно помогает мне справляться с трудностями, – ответил Дэвид, откидываясь на высокую спинку кушетки и закрывая глаза, чувствуя, как наркотик начинает физически и духовно воздействовать на него.

– С какими же это трудностями приходится тебе бороться? – насмешливо протянул его любовник. – Денег у тебя куры не клюют, оценки у тебя высокие, к тебе одинаково липнут и мужики и бабы, а твой папочка считает, что солнце всходит и заходит от твоей задницы! Очень большие трудности!

– Будь другом, заткнись. Мне сейчас не до этого.

– Но ведь только что все было в порядке.

– Секс стал здорово утомлять меня в последнее время, да и вообще, мне что-то нездоровится.

– Естественно, а с чего это тебе быть здоровым? У тебя свечка горит не только с обоих концов, ты умудряешься еще жечь ее и посередине! – Юноша с лицом ангела и телом атлета восхищенно покрутил головой. – Только Дэвиду Банкрофту... – Он вдруг перестал одеваться, нахмурился и сказал: – Мне тоже показалось, что в последнее время с тобой творится что-то неладное. Может, тебе стоит сходить провериться у врача?

– Я никогда не болею, – отмахнулся Дэвид. – Видимо, я действительно несколько переусердствовал, а тут еще мама...

– Как она?

– Плохо.

– Жаль ее.

– Мне тоже.

Но даже уже одевшись, юноша все еще медлил уходить.

– Увидимся позже?

– Не знаю. Все будет зависеть от того, как я себя буду чувствовать.

– Я тебе позвоню?

Дэвид открыл глаза и увидел, что его любовник обеспокоенно смотрит на него.

– Все в норме, – ласково сказал он. – Ты прав: в последнее время я и вправду перебарщиваю и с сексом, и с наркотиками, и с выпивкой. Может быть, в честь Великого поста отказаться от чего-нибудь, как думаешь? Вот только от чего?

– От наркотиков и выпивки. – Он ухмыльнулся: – Смотри, однако, не переборщи в другую сторону.

Дэвид тоже улыбнулся, но веки его сами собой закрылись, словно их придавила какая-то непомерная тяжесть.

– Я не могу делать вещи наполовину... Как заметил Оскар Уайльд, ничто не способно так преуспеть, как излишество... – Он зевнул во весь рот и через мгновение уже крепко спал.

– Почему ты не попросил меня организовать твой ленч? – В голосе Дианы звучала обида. – Ты же знаешь, я всегда готова тебе помочь. Ты же с Розалиндой на ножах, или я ошибаюсь? Или вы уже заключили перемирие?

– У тебя и своих дел полон рот: и за Бруксом присматривать, и за ребенком, – резонно заметил Билли.

– Брукса я почти не вижу, а для ребенка у меня есть няня, или тебе это неизвестно? Чему же тут удивляться, что я чувствую, будто меня на ходу вышвырнули из машины и оставили прямо на обочине. С тех пор, как здесь объявилась Розалинда Рэндольф, я вдруг сразу стала лишней. Прямо как по знаменитой библейской истории о возвращении блудного сына – только на этот раз написанной рукой феминистки!

– Розалинда сюда попросила приехать твоя мать, – уже в тысячный раз устало повторил Билли. Он любил Диану так же сильно, как ненавидел Розалинду, но вынужден был нехотя признать, что иногда его дочь становилась совершенно невыносимой. Трепыхается без нужды, машет крылышками – шлеп, шлеп, шлеп, – а толку никакого. Розалинда хоть и упряма, как лошадь, но никогда не жалуется и, если быть честным до конца, больше похожа на свою мать, чем Диана, которая, как ни старается, не может добиться этого. – Просто она лучше знает, что нужно матери, – не забывай: она на одиннадцать лет старше тебя.

– Зачем ты всякий раз напоминаешь мне об этом? Я и сама знаю, что первенец – всегда самый любимый ребенок.

– У твоей матери никогда не было любимчиков, – строго выговорил ей Билли. Затем сказал ласково: – А вот у меня, наоборот, есть любимчики. Или я что-то путаю, называя тебя любимицей?

– А Дэвид, – ревниво напомнила ему Диана. – Наследник-то он, а не я! И по непроверенным данным, развлекается на всю катушку.

– Кто это тебе сказал? – рявкнул Билли.

– Те, кто своими глазами видели, чем он занимается в Кембридже. У него там то еще окруженьице!

– Что ты имеешь в виду под «тем еще окруженьицем»?

– То же самое, что все под этим понимают: странных типов, ненормальных, с отклонениями... гомиков.

В другое время она бы дрогнула от взгляда, каким в нее вперился Билли, взгляда, словно пригвождавшего человека к стене, но в ней бурно клокотала ревность, мешавшая ей отчетливо видеть, что творилось вокруг нее. Но голос его, казалось, был способен пробить непробиваемую толщу гранитной стены.

– Никогда, слышишь, никогда не смей говорить такие вещи о своем брате! Дома или на людях. Мне до чертиков надоели эти твои приступы обиды, всякий раз, когда тебе кажется, как что-то угрожает твоему положению; тебе уже двадцать два года, и тебе не подходит больше роль избалованного дитяти. – То, что он сам повинен в этом, ему даже в голову не пришло. – Именно поэтому я попросил твою единоутробную сестру организовать очень важный для меня ленч: она не принимает любой совет как попытку подорвать ее авторитет, и, кроме того, она умеет отлично выполнять приказы. И не лезет с критическими замечаниями относительно своих братьев и сестры, как это делаешь ты! Стоит ли удивляться, что твоя мать не желает видеть тебя, потому что единственное, что ты делаешь, – это без толку машешь своими крылышками и скулишь.

Диана, заревев, бросилась вон из комнаты. Он слышал, как каблучки ее простучали вверх по лестнице, затем сильно хлопнула дверь, но мысли его уже были далено от нее. Он думал о своем сыне. Подойдя к столу, снял телефонную трубку и по памяти набрал номер Дэвида.

Роз в последний раз обходила стол – фаянс фирмы «Роял Доултон»[19] (по образцам Карлиля), георгианское серебро (по образцам Вида), уотерфордский хрусталь. Бэйнес налил в графин вино «Померол» 1947 года.

– Ну, господин Росс, берегись, – пробормотала она, – ты теперь прямо в перекрестье прицела. – Она поправила букет из красных маков, голубых васильков и желтых тюльпанов, стоявших в центре стола в серебряной вазе. – Все простенько, без затей, – вполголоса продолжала она. – А посмотрим, что ты скажешь, когда начнешь есть свой бифштекс...

Когда она отвернулась от стола, вошел Билли. Он молча обошел вокруг стола, внимательно его осматривая, поправил на ходу нож, подравнял бледно-зеленую льняную с тончайшим тканым узором салфетку. Затем удовлетворенно кивнул.

– Великолепно, – сказал он. – А как насчет еды?

– Я решила все сделать а-ля герцогиня Виндзорская. Оба филе, как братья-близнецы, картофелины как на подбор, все на один размер и совершенно одинаковой формы, салат сейчас уже рвут, а приправу я приготовлю сама. «Стилтон» надо попробовать, чтобы поверить в его вкус, а печенье «Оливер» хрустит, как новенькие банкноты, которые поступают в ваш бумажник каждое утро. Кофе будет готов, как только вы позвоните в колокольчик. – И как бы желая ему польстить: – А рядом с вашей тарелкой я положила мамину записную книжку в золотом переплете, чтобы вы внесли туда все замечания по поводу того, что, по вашему мнению, не отвечает предъявляемым стандартам. Я знаю, что они чрезвычайно высоки. – Она немного помолчала: – Мама мне не раз говорила об этом...

Неожиданно Билли запрокинул вверх свою красивую львиную голову и захохотал.

– Никак не могу взять в толк, откуда у тебя эта врожденная наглость? Явно не от твоей матери и тем более не от твоего отца, если судить по тому, что мне доводилось слышать о нем. Скорее всего, от твоих обеих бабок, обе они были теми еще твердыми орешками. О феминизме в то время и слыхом не слыхивали.

– Неправда, – перебила его Роз. – Просто феминистское движение еще не успело тогда полностью прорасти из-под земли.

– В которую ушли они обе, оставив тебе в наследство свое упрямство.

– Благодарю за комплимент, – ответила Роз, немало удивленная этими его словами, ибо слышала такое от него впервые.