Друзья, что будут приходить к ней, рассядутся в креслах у низенького столика и станут потягивать из соломинки сухое вино или коктейли, которые приготовит сама Света, — она не ханжа и ничего не имеет против хороших напитков и сигарет. Гости будут спорить о последних кинофильмах, о новых книгах, об искусстве, и остроумные, в духе Анчарова, афоризмы — чуть загадочные, чуть парадоксальные — будут вызывать либо ответную ироническую реплику, либо глубокое, многозначительное молчание... И она — уже навсегда — в той новой, красивой жизни забудет, что было в прошлом, что так мучило, терзало и унижало ее.
Это чувство диктовало ей, как правильно жить сейчас. Уже без всяких сомнений и угрызений Света выгребала из карманов родителей не только мелочь, что оставалась у них, но и мятые рублии, трешки. Ни отец, ни мать денег никогда не считали, особенно в первые дни после получки. Только однажды мать спохватилась: «Ты не брал? У меня тут рублями, кажется, около пятерки было?!» Отец пожал плечами. Мать, звеня мелочью, обыскала карманы, а потом принялась ругать кого-то, стоявшего в очереди рядом: «Пока в сумку складывала, он и вытащил!» Света молчала, не без иронии наблюдая за поисками денег, которые она уже заложила в обложку дневника. Заподозрить ее родители никак не могли. И, уверенная в своей правоте, она думала: «Все равно ведь пропьют, а мне нужнее. У них безобразие, а я в дело пущу».
Но каким-то образом родители все-таки почувствовали перемену. Скандал разразился после олимпиады по-немецкому.
Сначала Света несколько волновалась, хотя была уверена в победе. Все-таки семь лет занятий, почти ежедневных, — разве в зале найдется еще кто-нибудь, для кого это стало бы так же важно?!
За столом, покрытым красной скатертью, сидела комиссия со строгими, как у судей, лицами, а на подоконнике, недалеко от Светы, ветер, промчавшийся за окном, погнал яркие пятна солнечных зайчиков друг за другом; у нее сразу закружилась голова.
Света перевела взгляд на свое задание и стала читать. И вдруг ей показалось, что она не в состоянии понять ни одного слова, как если бы текст был на китайском. Это было так страшно, что она чуть не застонала от стыда, позора и обиды, но сдержалась, закрыла глаза и глубоко вздохнула. Воздух колом застрял в груди, Света открыла глаза и натолкнулась на первое знакомое слово: «Аrbeit»(работа), а от него уже, словно нашлась ниточка в спутанном клубке, потянулось предложение. И уже сразу вслед за этим стало ясно, что ни одной, ну ни одной трудной фразы в тексте нет. Света взяла ручку. Первые буквы вышли чуть-чуть неровными. Потом они подтянулись. Дрожь стала совсем другой — взволнованно-счастливой, все легко! Так все просто!
Еще раз она споткнулась на загадке: «Was ist unersattlich?» (Что всего ненасытнее?) , но перед глазами ясно и отчетливо встала та страница в книге с загадками, которую Флора Яковлевна заставила ее выучить еще летом. «Der Neid»(зависть), — уверенно вывела Света, неторопливо перечитала все по складам, проверяя, нет ли ошибки, и, не оглядываясь, первой пошла к столу. Уже оттуда она насмешливо оглядела оставшихся в зале. Увидела сумрачные, сосредоточенные лица, деловитое поскрипывание перьев, шелест бумаги; кто-то поднял голову и, глядя на Свету, задумчиво сунул ручку в рот. До чего же было приятно чувствовать себя умнее всех, лучше всех! Такого приподнятого чувства Света не испытывала никогда!
Флора Яковлевна выслушала ее ликующий рассказ, и глаза у нее тоже весело вспыхнули, когда Света кивнула на вышивку с надписью: «Arbeit ist Gott»(труд есть бог). «Ты бы и так перевела успокоилась, пришла в себя, — сказала Флора Яковлевна, — это бывает».
Но когда Света с насмешливым видом стала описывать, как беспомощно барахталась над переводом одна отличница из четырнадцатой школы, Флора Яковлевна удивленно приподняла брови и посмотрела чуть искоса, как птица. Света тут же осеклась и как можно незаметнее перевела разговор на вручение призов. Тут она достала из сумки толстую книгу, где текст был написан крупными, четкими готическими буквами, а гравюры, как в старинных книгах, — на плотных листах.
«Боже мой! — ахнула Флора Яковлевна. — Это же переложение Вольфрама фон Эшенбаха, его «Парцифаля»! Чудесно! Чудесно! Самого Эшенбаха ты еще не скоро сможешь прочесть, — заметив, что Света недовольно нахмурилась, она улыбнулась, провела ладонью сначала по плечу Светы, потом по книге. — У него очень, очень трудный язык, и я не все у него могу понять. А вот эта книга будет чрезвычайно полезна для тебя. Понимаешь, это вообще лучшая глава из истории рыцарства. На мой взгляд. Конечно, любовь Ланселота — тоже поэтично и прекрасно. Но Парцифаль — это поиски Грааля, это идея самоусовершенствования! Когда начинают говорить, что Грааль — языческий символ, рог изобилия, я возмущаюсь. Это не язычество и вообще никакого отношения к религии не имеет. Это вечная идея человека познать истину, познать самого себя!»
Вообще-то Света не поняла, почему Флора Яковлевна смешала в одну кучу поиски истины и познание самого себя. Истина — это то, к чему можно стремиться и достичь путем знания, путём долгих занятий, — так представлялось Свете. Во всяком случае, это то, что вне человека. Но вдаваться в отвлечённые рассуждения сейчас ей не хотелось. Хотелось продлить ощущение торжества, приподнятости, и она только молча кивала в ответ. У ворот они остановились. Флора, зябко кутаясь в свою старенькую, во второй раз — только при Свете — перевязанную кофту, что-то хотела добавить на прощанье (Света уловила слово Herz (сердце)), но слезы снова заблестели в глазах, она махнула рукой и пошла к себе.
Света вышла за ворота и остановилась, вспоминая, как она шла здесь в первый раз — семь лет назад. Как это было давно и как много изменилось с тех пор, и в первую очередь она сама. Ощущение торжества и победы исчезло, каким-то образом Флоре Яковлевне все-таки удалось перестроить ее. На смену прежнему состоянию пришло теплое, глубокое чувство. И у Светы впервые что-то дрогнуло внутри от неясной жалости к Флоре Яковлевне. Вспомнилось, как она в первый и последний раз говорила о погибшем муже и сыне, как она радовалась за своих детей. А ведь только Вилли у нее после армии поступил в политехнический, да и то на вечерний, чтобы днем работать. Эрика тоже устроилась к старшему брату на текстильный комбинат. Ни один из них не стал продолжать дело Флоры Яковлевны, ни один из них не знал немецкого языка так, как Света. Конечно, это и радует Флору Яковлевну.
И домой она шла все с тем же ощущением тихого счастья, которым хотелось поделиться, пусть и с родителями. Рассказать им, какими легкими показались тексты и какая трудная попалась загадка, ее и на русском-то не сразу отгадаешь. «Что всего ненасытнее?» Она вспомнила красивую надпись и печать на книге, как с чувством пожал ей руку председатель комиссии и многозначительно пожелал успехов; как с достоинством, почти как Вика, держалась Света, как спокойно протянула руку, вроде тысячу раз ей вручали награды. И вообще, хотелось сказать, как хорошо все на свете устроено, какая впереди у нее светлая и ясная дорога. Она, конечно, поступит, в этом нет никаких сомнений. И параллельно будет учить английский и французский языки. Вика права. Света способная, языки ей даются легко, и она скоро станет известным переводчиком. Много ли таких, как она?
Но, шагнув во двор, Света увидела в окне комнаты мать и отца, сидящих за столом, сизый дым от «Беломора», услышала их неестественно громкие голоса, в лицо пахнуло противно, как от клетки со зверями, нечеловеческим запахом, словно, направляясь в одну сторону, она всякий раз, как в заколдованном лесу, попадала в то место, откуда хотела уйти.
Привалившись к косяку, Света заплакала тяжелыми, как ртуть, злобными слезами, полными тоски и бессилия. Чтобы успокоиться, она разорвала носовой платок зубами, несколько раз ударилась головой о косяк.
«Кто там? — громко и весело, с готовностью принять кого угодно, крикнула мать. — А-а-а! Это ты, Тулечка, золотце наше...»
