– Из-за вдовства в Лукияновне завелось такое лихое бабье упрямство. Бабе в молодые годы вдоветь опасно. Мужа ей пора сызнова завести, чтобы мял ее крепче. Бабы без мужа от застоя в них шалой крови достойное разумение теряют.

– Пустое мелешь, Мертий! Кукша какой мужик был по крутости характера. Сам своровал Арину, однако и над ним она свою волю учинила. Видать, не всякую бабу подомнешь под свой резон, – заговорил толстый боярин Турвон.

– Кукша, царство ему небесное, надобного бабам обхождения чурался. Бил мало. У меня бы она по одной половице ходила и на цыпочках.

– Ух ты! Ведь как храбро мыслицу кинул, – захохотав, сказал Турвон. – Любишь, Мертий, на людях хвастать мужниной храбростью. Но мы-то ведь ведаем, как по домашности мимо своей боярыни крестясь ходишь. Крута она у тебя по обхождению.

– Хворая она. Из уважения к ней во всем смиряю себя, – смутившись, ответил Мертий.

Князь прервал бояр, готовых затеять ссору:

– Будет! Пустяками занялись из-за тягостного ожидания. Но должны понять, что Арина баба, хотя и боярского звания, а что с бабы взять.

– Проучить надо! – выкрикнул в сердцах Мертий.

– Да ты чего молвил, боярин? По чему кулаком? – спросил, удивившись, князь и засмеялся. – Уж не по спинке ли боярыни?

– По столу, конешно, княже.

– Слава богу, что уточнил.

– А ежели боярыня вовсе не явится на твой зов, княже? – подал голос Турвон.

Князь опешил от такого вопроса, но, подумав, ответил без уверенности:

– Сотворить такое не посмеет!

– Но посмела же повелеть паромщику не перевозить татар на остров!

– Да она на сие не осмелится!

– Верь на слово. Ты знаешь меня, я за любое слово всегда в ответе. Сделай милость, княже, остепени бабу.

– Для того и позвал вас, чтобы сообща.

– Подтверди, что княжье слово для всех нерушимый закон. Возвысь голос. Отведи беду от удела. Не дай господь, ежели баскак подаст весть в Орду. Не должна она забывать твоей воли. Татары не смерды. Уж ежели тебе не охота на нее голос подымать, дай дозволение мне с ней сей же день побеседовать. Аль не знаешь, что она на твое боярство косо глядит? Гнушается с нами хлеб соль водить. Дозволь про сие ей помянуть.

– Говори, ежели есть охота, – согласился с просьбой князь.

С улицы донесся громкий женский голос:

– Экая леность у княжей челяди. Грязища перед красным крыльцом. Ногой негде по суху ступить. Чистый срам.

Князь довольно молвил:

– Приехала ненаглядная!

Бояре приободрились. Отрок, растворив дверь в палату, с поясным поклоном пропустил в нее боярыню. Опираясь на посох, украшенный резьбой, она размашисто перекрестилась, поклонилась, касаясь рукой пола, встретившись взглядом с князем, с подчеркнутой учтивостью поклонилась ему в пояс.

– Мир дому твоему, княже. Глянь, как возле твоего крыльца обутки замарала. – Приподняв подол, показала ногу и засмеялась: – Уж не обессудь, ежели наслежу малость!

– Садись! Заждались тебя, – сухо сказал князь.

– Чую, серчаешь? – сокрушенно спросила она и виновато оправдалась: – Припоздала-то из-за грозы. С малолетства опасаюсь небесного огня. Няньки меня им застращали.

Осмотрев бояр, из которых признала только двух: Мертия и Стратона, Ирина Лукияновна, подойдя к Лавру, улыбаясь, попросила:

– Сделай милость, досточтимый боярин, пересядь вон на тот столец.

От нежданной просьбы Лавр, растерявшись, спросил шепотом:

– Пошто?

– Аль не понятно? Пересядь! Мне тута сидеть охота.

Стерев со лба испарину, Лавр вопросительно оглядел князя и бояр. Не увидев в их глазах сочувствия, нехотя приподнявшись, пересел на столец возле окна, а боярыня села на его место. Снова улыбаясь, спросила:

– Здоров ли, княже?

– Господь милует.

– В эдакой духотище дышишь, а на воле благодать.

– Руке немощной теплынь надобна.

– Госпожа твоя как здравствует?

– Ждет тебя, чтобы свидеться.

– И я по ней стосковалась.

Не отводя глаз от насупленных бояр, попросила, а вернее, приказала:

– Досточтимые, кому не лень на ноги встать, растворите окошки. Не чуете, что в покое как в мыльне?

Никто из бояр не пошевелился, но, когда князь кивнул, Мертий выполнил пожелание боярыни.

По пути к князю Ирина Лукияновна не сомневалась, что он на встречу с ней позовет бояр, чтобы их голосами высказать ей порицание за расправу с татарином. Была уверена, что сам на ссору с ней не решится, помня, что в загонах стригунков на острове растет подаренный ему конь. Приехав в город, она поинтересовалась, что судачат бояре о происшествии. Из расспросов убедилась, что битый ею татарин держит язык за зубами. Но баскак на нее обозлен сверх меры.

Войдя в думную палату, она по лицам бояр поняла, что услышит от них мало лестного, сознавая, что у них на то есть основания. Злобила их тем, что в дружбу с ними не вошла и не всем отвешивала желанные им поклоны, порешив и после смерти мужа вести с ними линию новгородского обхождения. Потому и задумала разом сбить их с панталыку, огорошив самого спесивого обидной просьбой. Задуманное удалось – Лавр выполнил ее просьбу, растерялись и остальные бояре, да и сам князь. Недаром в палате затянулось молчание. Нарушив его, боярыня спросила князя:

– Дозволь молвить, княже?

– Ожидаю того, – ответил князь, улыбнувшись, будучи уверен, что услышит от нее раскаяние и извинение.

– Уповаю на твое милосердие. Прости ради Христа за припоздание.

Не услышав ожидаемого, князь убрал с лица улыбку.

– Бог простит. Страх перед Божьим огнем не у тебя одной. Княгиня со страху перед ним голову под подушку прячет.

Разговаривая, князь посматривал на бояр, примечая, что они не отводят глаз от боярыни, любуясь ее красотой. Князю и самому нравилось ее лицо, вернее, голубые глаза. Князь чувствовал, что запас боевитости у бояр почти исчез и нужного ему крутого разговора с гостьей ждать не приходится. Даже Лавр, грозившийся распечь по-доброму охальницу, притих. Остановившись возле гостьи, князь громко сказал, неласково глядя на нее:

– Звана мною…

– Знаю, знаю, что из-за битого татарина, – безразлично произнесла боярыня, не дав князю закончить начатую фразу. Вздохнув, удивленно спросила: – Неужли, княже, осуждаешь гневность мою на поганого ворюгу?

– Все осуждаем тебя! – выкрикнул Мертий. – Перед татарами гневность свою за пазуху прячем. От твоей бабьей гневности не ко времени на всю Русь беда может наведаться, нашествием кочевников обернуться.

– Помолчи, Мертий! С князем, а не с тобой беседую, – строго оборвала Ирина Лукияновна боярина. – Стало быть, кочевниками величаешь? По-правильному – татарами – звать опасаешься? Заяц ты! Все, кого зрю сейчас, боярскую спесь только перед черными людьми кажете, а перед степняками в любом их обличии порты на коленях до дыр протираете. В своем же уделе будто служки угодничаете перед баскаком. Дочерей под татар кладете. Князя своего обхождениями с погаными с толку сбиваете. Пошто же, спрошу, не подумаете ладом, что не больно гоже удельному князю перед насильниками Руси вместе с вами угодничать.

– Поучать вздумала? – крикнул Стратон.

– Тебя сколько ни учи – добру не научишь. Горб нажил от поклонов татарам. На свою хозяйку покрикивай, а со мной шепотом разговаривай, прикрывая рот ладонью.

– Боярыня!

– Помилуй, княже, что молвлю, не угождая тебе и боярам. Ведаешь ведь, что по характеру я поперешная. Не серчай. Молчать не стану. Князь ты для меня, а все одно спрошу: пошто до сей поры не в шаг с Москвой шагаешь, внимая советам боярским?

– Своим умом обхожусь!

– Почитаешь свой удел выше всея Руси?

– Думай о спрошенном! С князем беседуешь!

Князь шагнул к боярыне, готовый закричать, но смолчал, встретившись с взглядом собеседницы, увидев холод в ее голубых глазах.

– Бояре твои меня ослушницей их боярской воли почитают. Молву недобрую перед татарами про меня распускают. Надеются, что татары меня подомнут, тогда и шептунам кое-что на зубок достанется. Только зря у них слюнки текут от зависти. Пока жива, ни один волос из конского хвоста никому не отдам. Твои бояре обиду на меня таят за то, что не чту ихнюю удельную родовитость.