На исходе тринадцатого года семейной жизни боярыня Ирина Лукияновна, опалив душу горем, овдовев, не опустила бессильно рук. Унаследовав вотчину, продолжила родовое дело бояр Хмельных…

В боярской вотчине чистили голоса ранние петухи. Пошел ленивый, беззвучный дождь. Сыпал водяной бисер недолго, не налив луж. Умытый рассвет порозовел, освобождаясь от туч, принимал позолоту восходящего солнца.

Озеро, прикрытое рваными холстинами тумана, окрашивалось отражением переливов небесных красок…

В опочивальне боярыни Ирины густой полумрак, только в красном углу – бурая бархатистость бревен в отсветах лампадных огоньков.

На узорной кровати, резанной из дуба, под пуховым одеялом с синей парчовой каймой, подсунув ладонь под щеку, спала Ирина Лукияновна.

Всхлипнув, отворилась окованная медными узорами дубовая дверь. В нее протиснулась жирным телом постельная мамка Вивея, сощурившись, оглядела горницу.

Вчера Вивея поздно уложила боярыню в постель. Старухе все ведомо в хозяйкином характере: не жди от нее хорошего обхождения, ежели переспит, а хуже того – недоспит. Проснувшись, в перинах боярыня нежиться не любит, говоря, что сколько в них ни парься, вдовье звание не отпаришь. У Ирины Лукияновны всякий миг на счету, при таком бойком хозяйстве для всего нужен зоркий глаз.

В вотчине всем известно, что у хозяйки при ее вальяжном обличии характер совсем не женский. Челядь знает про ее строгость и ласковость, а потому ходит с оглядкой. Вспыхнув гневом, боярыня скрещивала руки на груди, чтобы сгоряча не дать им волю и, выявляя боярские повадки, бить по затылкам провинившихся холопов.

Вивея еще раз придирчиво оглядела горницу. Ей не приглянулись горящие с чадом огоньки в лампадках перед киотом с иконами. Послюнявив пальцы, сняла с фитильков масляный нагар, а потом, приметив высунувшуюся из-под одеяла голую ногу хозяйки, подойдя к постели, натянула на нее одеяло. Но Ирина сквозь сон недовольно крикнула:

– Кыш, Огненная! – А приподняв голову, увидев перед собой старуху, потягиваясь, с зевотой спросила: – Так это ты?

– А кому же быть, матушка.

– А мне померещилось, что кошка собиралась пятку лизать.

Боярыня села на кровати. Наклонив голову, укрыла лицо богатством волос цветом золотистой ржаной соломы.

Откинув волосы за спину, Ирина Лукияновна огладила ладонями холеные покатые плечи, а глядя на черный сарафан Вивеи, удивленно спросила:

– С чего монашкой вырядилась?

– Покойного Дорофея во сне повидала. Велел мне в черном жить.

– Я своего покойного Кукшу тоже во сне вижу, одначе в черное не выряжаюсь. Злишь с утра меня причудами.

Не отводя глаз от растерянной Вивеи, боярыня мягко спросила:

– На воле что деется?

– Дождичек малость попрыскал.

– Отвори ставни.

– Все распахнуть?

– Все. Пусть лампадный чад выдует.

Боярыня, заметив солнечные блики на половиках, обрадованно воскликнула:

– Да на воле-то ведро! А я заспалась.

– Что ты! рань несусветная. Петухи вовсе недавно охрипли. Может, еще вздремнешь?

– Хватит! Выспалась!

Вивея, поджав губы, решила, что у хозяйки настрой характера на весь день будет со всякими выкрутасами, вкрадчиво спросила:

– Ясти чего станешь?

– Щучьим заливным полакомлюсь с медовым брусничным взваром.

– Да ты, матушка, вовсе невесть чего надумала. Щучье заливное в утреннюю пору – снедь голодная. Тебе голод не на пользу при эдаком житейском беспокойстве. Вон как на тело спала.

– Разговорилась! – охолодив голос, сказала боярыня. – Все лучше меня знаешь. Неужли худоба мне не к лицу?

– Тебе все к лицу, матушка. От погляда на твой стан в очах мужиков греховное желание заводится.

– О ком говоришь?

– Да взять хотя бы, к примеру, сынка нашего князя.

– Чего в его взгляде приметила?

Вивея торопливо отмахнулась.

– Спрашиваю!

– Не гневайся, матушка. Глядел на тебя, как кот на сало.

– А ты, никак, все видишь, что в мужичьих глазах заводится?

– Так ведь народилась-то бабой, и чутье бабье во мне до могилы с разумом не расстанется.

– Ступай, готовь снедь.

Вивея, отвесив поклон, направилась к двери, но остановилась от вопроса:

– Гонец из монастыря не воротился?

– Не слыхала.

– Немедля дознайся.

– Как велишь! Только по своей воле изжарю тебе глазунью в три ока, а под взвар жареным карасем побалую.

– Ступай! Ужо покажу тебе свою волю.

– Слова ладом молвить не дашь.

Обиженная Вивея ушла из опочивальни. Ирина Лукияновна засмеялась, но не над старухой, а от мыслей, что от погляда на нее у мужиков глаза от разных помыслов маслятся…

В торжественном сиянии полуденного солнца Ирина Лукияновна, навестив загоны стригунков, шла к холму, на темени которого в память покойного мужа по ее желанию с весны был сложен белокаменный храм. Одноглавая церковь высилась среди древних елей и берез. Род бояр Хмельных от новгородского корня, потому храм воздвигли каменных дел мастера из Великого Новгорода.

Боярыня шла по извилистой тропе, напевая любимую песню про лебедь-птицу, памятную ей с детских лет, когда безмятежно, не зная тревог, засыпала она под напев няньки.

Беседа с гонцом, возвратившимся из монастыря с лесной реки, опутала боярыню огорчением и грустью. Совсем нежданный ответ получила от игумена, узнав, что живописца Андрея нет в монастыре, а главное – в обители не знают, на каких тропах-дорогах он правит жизнь.

Андрей Рублев надобен был Ирине Лукияновне. Она показала написанные им иконы резчику по дереву, мастеру Нафанаилу из Владимира, а тот, признав даровитость живописца по увиденным краскам, возьми да и подай совет, чтобы именно Андрею боярыня доверила украшение иконостаса в новом храме. Совет Нафанаил подал твердый. Вняв совету, боярыня и послала гонца за Андреем. Память сохранила облик юноши, которого боярыня при прощании, в благодарном порыве за написанные иконы, ласково погладила по голове. Ей стало грустно, что она не увидится с ним сызнова.

Храм, ждавший мастера, способного украсить его иконами, боярыня навещала всякий день, любуясь резьбой иконостаса, сотворенного руками Нафанаила и его помощников.

Буйность красок погожего августовского полдня, блеск под солнцем воды в Тайном озере, лебединые стаи облаков, узорочье теней и тоскливый мотив лебединой песни – все это исподволь увело помыслы Ирины Лукияновны к давнишнему, под кровлю родительского дома, из окошек которого она любовалась Волгой. Ожила перед ней как будто бы позабытая пора юности, в которой ее радость, строптивость и живость пресекала вспышками гнева суровая мать. Она больно хлестала по щекам за улыбки, за нахмуренные недовольные брови, за слова, лишние, по ее разумению, для девичьей скромности. Ожил облик молчаливого, безвольного отца, боящегося гнева жены. Отца боярышня любила и была счастлива, когда его теплая большая рука гладила ее голову. В затворе душного терема под присмотром угодливых нянек Ирина в юности коротала дни, запоминая от скуки все трещины на бревенчатых стенах, пропахших запахами ладана и лампадного масла, слежавшегося пуха в перинах и подушках.

Шли годы.

Уворованная Кукшей, освободившись от материнского деспотизма и став женой, заводила в семье надобные ей порядки. Холодок начальной неласковости к мужу исподволь согревала то улыбкой, то случайно оброненным ласковым словом, приучила его к послушности и исполнению ее желаний. Все подчинялось ее воле, все, кроме материнства.

Вдовство своей внезапностью заставило ее оцепенеть от страха перед одиночеством. С досужих советов ринулась она за утешением к Богу. Посещая монастыри, делала вклады за помин души мужа, прислушиваясь к пересудам о своей дальнейшей вдовьей судьбе. Молясь, каялась в вольных и невольных прегрешениях, сознавая, что даже помыслами не нарушала супружескую верность. Молитвы, посты и покаяния не успокаивали мятежного сознания, а уставая от тягостных раздумий, она постепенно перестала верить, что Господь даст ей душевный покой.