Я помню тот Ванинский порт И рев парохода угрюмый, Как шли мы по трапу на борт В холодные мрачные трюмы. Над морем стелился туман, Вскипала пучина морская. Вставал впереди Магадан, Столица Колымского края. У борта стояли зэка, Обнявшись, как родные братья. И только порой с языка Срывались конвою проклятья. . . . . . . . . . . . . . . . Будь проклята ты, Колыма! Откуда возврата уж нету. Сойдешь поневоле с ума: Придумали, гады, планету!.. Таких песен было много. Они стали запевом, дали "настрой" и молодой поэзии, и непуганым юным исполнителям, вооруженным гитарой, - они настраивались на тональность лагерной правды, как на камертон... Отнюдь не всегда поэзия была им близка тематически, но она была неизменно правдивой... Лагерный поток вымывал ложь казенного благополучия. Песня переставала быть сентиментальным вздохом или пропагандой. Срасталась с высокой поэзией, - гитаристы начали напевать стихотворение Ярослава Смелякова - изломанного, измученного, вернувшегося из лагерей еще при Сталине и никогда не писавшего лагерных песен.
Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду: Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом. В изголовье поставьте ночную звезду... Это был стихийный полуосознанный протест юности против пустоты радиопесен, против бездуховного существования. Можно было б часами черпать из моря самодеятельных туристских, походных, сатирических песен, которыми молодежь отгораживалась от казенщины, задрапированной под поэзию. У песни еще не было лидеров. Они должны были появиться. Первым начал выделяться "лица необщим выраженьем" Булат Окуджава. Первые песни его прозвучали, для нас, в 59-60-х годах. Они в ту пору звучали на дружеских вечеринках. Первое публичное выступление Булата Окуджавы было на грани провала. Завсегдатаи Московского дома кино, патентованные красотки и зубные врачи, среди которых лишь изредка мелькало лицо киноактера или оператора, встретили песни Окуджавы холодно. Председательствующий Вас. Ардаматский подошел после выступления Окуджавы к авансцене и сказал зрителям с усмешкой, разведя руками: - Я за это не отвечаю. Мне рассказывал Булат об этом в 67-м году, спустя много лет после первого концерта. При одном воспоминании об ардаматских у Булата каменело лицо. Прошло всего два-три года после первого выступления Булата Окуджавы, и его песни полонили Россию. Это был беспрецедентный прорыв сквозь цензурный бетон. Именно тогда, после хрущевского разгрома искусства в 63-64 годах, когда проза залегла, как залегают солдаты перед укреплениями, песни хлынули, как паводок, - поверх укреплений. Сперва песни Окуджавы, затем Галича. Позднее - Высоцкого и других. "Есть магнитофон системы "Яуза"! Вот и все - и этого достаточно!" - писал Александр Галич. Песни Окуджавы и Галича зазвучали в дощатых бараках общежитий, на строительствах и лесоповалах, где никогда не раскрывали сборники стихов. В местах, куда книга и не доходит. В чем секрет популярности песен Булата Окуджавы, похоронившей под собой не только радиопесни, но и всенародно известные наивно-поэтичные песни Исаковского -"Зашумели, заиграли провода, мы такого не видали никогда..." или "И кто его знает, на что намекает..." В чем секрет этого?
Девочка плачет - шарик улетел. Ее утешают, а шарик летит... Поэтика стихотворения о голубом шарике фантастически проста. Нет даже рифмы. Строфы-двустишья. Мысль элементарна: люди рождаются, живут, умирают. Стихотворение держит интонационный повтор: "шарик улетел", "шарик вернулся"... Монотонность стихотворения - это сама монотонность, само однообразие жизни. И лишь в конце - интонационный перебой. Есть еще что-то, есть и другая музыка в жизни. И - лирическая глубина: "Шарик вернулся, а он голубой". Почему голубой? Однозначно расшифровать невозможно. Есть подтекст, заставляющий думать. Есть тайна. А тайна - это то, что не может быть высказано, однако читатель или слушатель как бы приобщаются к ней, этой тайне. Вместе с тем строка эта - и композиционное завершение. Все возвращается на круги своя. Стихотворение грустное, но не безнадежное, не трагическое. Скорее элегическое раздумье: "А он голубой..." Оказывается, сама жизнь - тайна. И это одна из главных особенностей лирики Булата Окуджавы - авторская доверительная интонация. Мысль, от песни к песне, - все глубже. А тайны - все серьезнее, трагичнее; заставляют задуматься - даже если ты этого не хочешь. В песне "А как первая война" Окуджава, как всегда, говорит не от имени народа или поколения, о чем неизменно ораторствовали казенные поэты, а от своего имени. Свой опыт, своя мысль, своя интонация. Вместе с тем в стихах Окуджавы, что намного обогатило их, получила органическое развитие поэтика фольклора и романса. Лексика, лад, строй фольклора и романса стали вдруг его, Булата Окуджавы, голосом:
А как первая любовь, она сердце жжет. А вторая любовь - она к первой льнет, А как третья любовь - ключ дрожит в замке, Ключ дрожит в замке, чемодан в руке... Традиционные для русского фольклора повторы, сравнения-параллелизмы. Исконный счет до трех - в поэтике народной песни:
А как первая война, да ничья вина. А вторая война... А как третья война - лишь моя вина, А моя вина: она всем видна... При всей своей новизне и ультрасовременности Булат Окуджава каноничен. Это милая сердцу русская народная каноничность. Каноны фольклора: тройной зачин, тройная строфика:
А как первый обман, да на заре туман. А второй обман - закачался пьян. А как третий обман - он ночи черней, он ночи черней, он войны страшней... И повторы, привычные народному сердцу песенные повторы:
..."ключ дрожит в замке... ", "...он ночи черней..." Современнейший Окуджава весь настоян на русском песенном фольклоре. В сочетании с доверительностью, открытостью - каждый слушатель твой друг фольклорный настрой придал его песенной поэзии силу всепроникающей радиации, которая раскрепощала душу. ...Ненавистная слушателю, захватанная руками ремесленников-спекулянтов "гражданская" тематика, зазвучала вдруг в лирическом ключе, воистину гражданственно. Так же, как органичен у Булата фольклор, столь же органичен у него и строй городского романса.
Вот за ближайшим поворотом Короля повстречаю опять... Это не прокричишь, не скажешь громко. В самой интонации уже заряд того настроения, которое передается слушателю, если он не глух сердцем. Вспомним "Последний троллейбус". Это одна из самых лиричных и прозрачных по мысли, по лирическому заряду песня, которая не могла не затронуть и самого задубелого сердца. Ведь появилась она в годы переосмысления жизни. Нравственной ранимости. Всеобщей неустроенности и потерь, потерь духовных, нравственных, физических. И поэтому запела, забормотала вдруг Россия, от мала до велика - о милосердном троллейбусе, который кружит и кружит:
...Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи Крушенье. Крушенье... И это тоже традиция русской поэзии: "...милость к падшим призывал". И вот, в полном единении с традицией народа:
Твои пассажиры, матросы твои, Приходят на помощь... А дальше - может быть, самая современная тема в эпоху девальвации слов и понятий, в годы лозунговых поносов и дубовой пропаганды, естественная, как дыхание:
Как много, представьте себе, доброты В молчанье, в молчанье... Есть та же тема у Галича, которому не терпится "посбивать рупора и услышать прекрасность молчания..." Ночной троллейбус Окуджавы закружил по стране. Не все пассажиры были единомышленниками; не у всех думы были облегчающими и благородными, но помолчать и подумать захотелось всем. Даже тем, кто, по причине высокой должности, отвык думать: за них думали референты, и те не мешали кружиться и кружиться ночному троллейбусу по городам и весям: он был нужен воистину всем, всем, заблудившимся в ночи, а заблудились все. Мне бы хотелось завершить разговор о Булате Окуджаве на песне, которая, может быть, уж не просит - заклинает людей порвать с внушенной им нетерпимостью, узостью, взаимоискоренением, по выражению Щедрина, умоляет их стать самими собой. Называется она - Франсуа Вийон. Умоляет людей поэт атомной эпохи. Конец света, о котором кликушествовали во все века, стал материально осязаем. Поэт умоляет одуматься, пока земля еще вертится и это ей странно самой... Пока еще ярок свет - разглядеть друг друга. Это, пожалуй, единственный у Окуджавы прямой разговор о жизни и смерти, о Боге и человечности. Анализ этой песни-молитвы мог бы стать темой целой работы. Это и попытка запечатлеть жизнь, и ирония. И прозаизм, словно из канцелярской справки, да где? В разговоре с Богом. "Я верую... как верит солдат убитый, что он проживает в раю". И это "проживает" сильнее тут, чем, допустим, "живет". Мольба, последняя, на пороге отчаяния:
