Вслед за бесстрашной "Литературной Москвой", до разгрома которой оставались считанные месяцы, двинулся в наступление и журнал "Новый мир". Константин Симонов, тогдашний редактор журнала, слов нет, никогда бы не начал первым. Но вокруг так забурлило, что промолчать он не мог, да и не хотел. Думаю, он тоже поверил в возможность перемен. Тем более, что он симпатизировал, всю жизнь симпатизировал смельчакам как правило, тайно. Когда Александра Яшина после "Рычагов" пытались удушить голодом, прислал он Злате Константиновне тысячу рублей. Ничего это не стоило ему, миллионеру, да только почему-то другие писатели-миллионщики не прислали ни гроша. Растроганно, со слезами на глазах рассказывала нам Злата Константиновна о симоновском даре, который помог выжить. Но это позднее. А тогда, в конце лета, казалось, наступила новая эра: в одном и том же номере "Нового мира" увидел свет рассказ "Собственное мнение"47 Даниила Гранина и началась публикация романа Владимира Ду-динцева "Не хлебом единым"48. Ранее появилась повесть "Ухабы" Владимира Тендрякова, наиболее художественно завершенное и, пожалуй, самое глубокое произведение антисталинской литературы49. А прошел всего-навсего один год надежд. Один-единственный год. Даже, как известно, не полный год; осень наступила не только в багрянце лесов, но и в крови венгерских повстанцев, которых, по убеждению Хрущева, как известно, взбунтовали поганцы - венгерские писатели - "Клуб Петефи"... После расстрелов в Венгрии и советские протестанты-литераторы, едва родившись, оказались под ударом государственного кулака. Кроме трех литературных произведений, названных мною, выходили и другие, достойные и упоминания, и анализа. В частности, повесть Л. Кабо "В трудном походе" - о школе, пытающейся вырваться из тенет лжи и догматизма. И другие той же направленности. Однако в трех первых антисталинская тенденция выразилась наиболее четко. И не имеет значения, упоминается там имя Сталина или нет, они обрушиваются на сталинщину - разяще, смело, под разными ракурсами. Итак, Даниил Гранин: "Собственное мнение". Молодой ученый Ольховский дерзнул выступить против академика Строева, не менее влиятельного в технике, чем, скажем, академик Лысенко в биологии. Ольховский предложил техническое изобретение, которое сэкономит огромное количество горючего. Однако принцип изобретения, как это нередко бывает, перечеркивает одну из классических работ, в данном случае работу' академика Строева. Исполняющий обязанности директора института согласен с Ольховским, даже внутренне воскликнул об Ольховском: "Молодец". Но и.о.* директора знает, что недостаточно иметь собственное мнение, надо завоевать еще и положение. А он, Минаев, пока что и. о. директора. Вот утвердят, говорит он сам себе, тогда-то уж я, конечно, помогу Ольховскому... Пока же он ничего не предпринял, и Ольховский пожаловался в райком. Минаев тут же отписал в райком, что Ольховский - кляузник, к его жалобам прислушиваться не следует. Рукопись, которую Ольховский передал заместителю министра, тот... вернул тому же Минаеву. На его усмотрение. Все как водится. На кого жалуешься, к тому твоя жалоба и возвращается... "Не плюй против ветра..." - самое распространенное ныне на Руси присловье. ... Прошло время. Минаев стал директором, а не и. о. ....Но- ничего не изменилось. "Вначале следует укрепиться", - теперь считает он. Выписан этот психологический рисунок карабкающегося вверх бюрократа от науки, впрочем, не только от науки, очень точно. Сколько раз мне приходилось слышать от своих университетских товарищей, пошедших в гору, именно эти слова. "Вначале следует укрепиться...", т. е. не идти против течения, пока не станешь сильным и неуязвимым. Однако кто в России неуязвим?.. Минаев не торопится поддержать Ольховского еще и потому, что тот резко выступил против инструктора горкома партии Локтева, туповатого чиновника, "с мертвенным, каким-то прошлогодним лицом". Окрестил парнишка отношение горкома к делу, как "трупное равнодушие к живой мысли"... Минаев даже пожалел Ольховского. "В силу своей бездарности Локтев, - пишет автор, - не оставлял безнаказанным ни одного выступления против себя..." В глубине души Минаев остро завидовал безоглядной "свободе Ольховского", ho - предал его и на этот раз... ... Вот как начали писать на Руси сразу после развенчания Сталина: инструкторы горкома, обкома партии - бездарности, завистники, негодяи... А все ходят перед ними на цыпочках... Когда это говорилось такое?! Ну, а повествование развивается своим чередом. Директор института Минаев, естественно, передал своему референту распоряжение "подготовить заключение" об Ольховском. Референт, молодой парень, всецело на стороне Ольховского, однако бумагу он подготовил, какую от него ждали - гробящую Ольховского. "Почему вы готовите такие ответы, ведь это расходится с вашим мнением? бесстыже спросил его Минаев. - Почему вы поступаете, как Молчалин?" О Молчалине вдруг вспомнили, который, как известно, угождает "всем людям, без изъятья. Швейцару, дворнику, во избежанье зла. Собаке дворника, чтоб ласкова была". Вот ведь как казнит и самого себя, и своего референта директор Минаев, становясь на наших глазах циником и наглецом. Но референт под стать ему самому. Он готов и не к таким ударам. - Я пишу так, как вы хотите, чтобы когда-нибудь писать так, как я считаю нужным, - и он твердо посмотрел в глаза Минаеву. Та же самая, как видите, философия: буду смелым и принципиальным, "когда укреплюсь..." И вот уже все против Ольховского, все против живой мысли, несмотря на то, что она крайне ценна. Для всех. Это же не еретическая мысль о переустройстве общества, а всего лишь мысль о переустройстве двигателя, об экономии, укрепляющей государство/ пусть даже отсталое, ретроградное, но именно это... Все равно живая мысль, живой человек - угроза для инструктора горкома Локтева. Он и не собирается поддерживать Ольховского ни сейчас, ни позднее, "когда укрепится"... Парталпаратчик - могильщик без иллюзий и самообмана. Для него любая живая мысль - угроза; естественно, аппаратчик Локтев требует немедленного увольнения Ольховского. Изгнания его из города. На периферию. И Минаеву вдруг показалось, что сместились в жизни все понятия. Важен не изобретатель, а власть. Она - основа жизни... Вот как описывает Даниил Гранин это новое ощущение жизни директором научного института Минаевым: "По реке густо шел последний лед. Местами река была вся белая, как замерзшая. Льдины наползали на гранитные обломки, кружась, исчезали в пролетах. Перегибаясь через перила моста, Минаев смотрел вниз. Казалось, льдины стоят на месте, а движется мост. От черной воды тянуло холодом, искристые длинные кристаллы льда звенели, ломаясь о гранит, и, мерцая, уходили под воду. Сделав над собой усилие, Минаев оттолкнулся от перил. ... Он почувствовал себя старым и навсегда усталым. Он вдруг увидел себя со стороны - обрюзгший, лысый мужчина, с отечным лицом, идет по мосту, стиснув в руке шляпу. Боже, как быстро он состарился! Когда же это случилось? Он, Володя Минаев, запевала школьного хора, секретарь факультетской ячейки... Ему вдруг стало страшно - неужели он уже старик?" Потребовалось много лет и много унижений, чтоб ученый заставил себя застыть на этом "воззрении": движется мост, а не река, не льдины... С предельной резкостью Даниил Гранин описывает распад личности, глазами самого Минаева, который "помнил 'свое унизительное бессилие, когда главный конструктор, прихлебывая чай, выслушал его страстную речь и сказал, умышленно перевирая фамилию: "Послушайте, вы, Линяев, если вы сунетесь еще раз с этим абсурдом, я вас выкину с завода. Идите". Вместе с друзьями он еще пробовал сопротивляться, ходил, доказывал. Все было напрасно. Они могли убить на эту безнадежную борьбу три, пять... десять лет и ничего бы не добились. Их было трое. Сперва уволили с завода одного, потом другого. Очередь была за Минаевым. Тогда он сделал вид, что смирился. Он утешал себя: это временно. Надо пойти в обход, сперва добиться независимости, авторитета, а потом громить этих бюрократов. Стиснув зубы, он продвигался к своей цели. Его назначили заместителем начальника цеха. Он приучал себя терпеть и молчать. Во имя этого дня, когда он сможет сделать то, что надо. ... Сколько таких Ольховских осталось позади!.. Неустанно, как муравей, он возводил здание своего положения, стараясь сделать его еще крепче. Зачем? Чего он добился? Чем выше он забирался, тем меньше он становился самим собой". Завершается рассказ на высокой разоблачительной ноте. Минаев предал Ольховского и в Москве, в министерстве, ибо академик Строев нужен был институту и по другим делам. Он может помочь что-то достать, пропихнуть. Дело происходит в вагоне, в котором возвращается в Ленинград Минаев, снова - в какой уж раз! - предавший изобретателя Ольховского. Минаев смотрит в ночное стекло и видит лишь свое отражение в стекле. "На фоне густой черноты ночи, - пишет автор, - двойное зеркальное стекло отразило грузную фигуру в полосатой пижаме, отечное лицо с папиросой в углу твердо сжатого рта и еще одну, более смутную фигуру всю в блестках дождя. Папиросный дым, касаясь холодного стекла, стлался сизыми, льнущими завитками. Сквозь них, из черной глубины окна, там, за вагоном, на Минаева смотрел тот, молодой, в намокшей кепке, в потертом пиджачке студенческих времен. Струйки воды стекали по его бледным щекам, по тонкой цыплячьей шее. "Вот видишь, ты опять откладываешь, чепуховая ты личность. Просто жалко смотреть на тебя". - "Надо считаться с реальными обстоятельствами, легко фантазировать, не зная жизни, а я изучил ее". - "Ты обещал стать самим собой. Вот, мол, назначат директором, вот укреплюсь, а теперь..." "Наивный мальчик! Как будто директор - это бог. Если бы я работал в министерстве..." И был еще третий Минаев, который слушал, как старый ловко успокаивал молодого, уверенно доказывая неизбежность случившегося, обещая помочь Ольховскому, как только сложится нужное обстоятельство, и который знал, что никогда этого не будет. Он всегда будет хитрить с самим собой, вести эту бесконечную игру, не имея сил вырваться из плена собственного двоедушия. У него всегда будут оправдания. Он всегда будет стремиться стать честным завтра..." Этот внутренний монолог, напоминающий разговор Ивана Карамазова с чертом, и венчает рассказ. Даниил Гранин сорвал с "нового класса" последние покровы. Сказал еще раз о том, что так называемые технократы в СССР, на которых иные возлагают какие-то надежды, в большинстве своем нравственно выродились, и уже практически ничем не отличаются от душителей из партийного аппарата, разве что более изощренной системой самооправданий... ШУМНАЯ ОСЕНЬ АНТИСТАЛИНСКОГО ГОДА Владимир Дудинцев. "Не хлебом единым"