- Спрашиваешь! - воскликнул незнакомец.
В эту минуту Наум оглянулся и - невольно шагнул к брату. Губы Дова плотно сжаты. Глазищи, как раскаленные угли. Таким лицо Дова бывает лишь тогда, когда он из последних сил удерживает в себе "косматое словечко", как называли в семье Гуров лагерную матерщину.
В Москву прилетели вечером. Когда приземлялись, Дов посмотрел на брата, сидевшего рядом. Лицо у Наума взмокло, припухлый нос подрагивал, как у зверя, почуявшего опасность.
- Ты что, брательник, в волнении?
Наум спросил глазами: "А ты?"
- А ежели возьмут у трапа? - пробасил Дов, и они разом засмеялись.
Простились с пассажиром, с которым говорили всю дорогу. Он был в штатском, а теперь натянул шинель с генеральскими погонами. Братья переглянулись настороженно: тот всё рассказывал о некоем Бардюшкине, лишенном перестроечного авантюризма, за которого он будет голосовать на пленуме обеими руками.
"Кто такой Бардюшкин?" - шопотом спросил Наум молодого парня в очках, сидевшего позади: новых советских политиков он не знал.
- Зверь из бездны, - так же шопотом ответил парень.
- Вроде Егора Лигачева?
- Что вы?! Егор Лигачев - прошлогодний снег, певец колхозов. Теперь пришли такие мальчики... - И он сжал руку в кулак.
- А-а... - Наум бросил на генеральскую спину насмешливый взгляд. И пояснил Дову тоном самым серьезным: - Политинформация - мать интуиции. Не презирай.
Каждый из братьев вез по два огромных чемодана подарков. Наум, к тому же, телефакс для сионистской организации. С опаской вез, боясь, отберут на "шмоне".В лучшем случае, ополовинят чемоданчики.
"Шмона" на границе нс было. Таможенники расхаживали у своих пустых "шмональных" столов, улыбаясь приезжим. Словно родных узрели. Непостижимо!
Наум накинул на себя меховую кожанку, приотстал, поискав взглядом багажную коляску. Спросил службу, где найти? Тот уставился на Наума, словно служивого спросили, есть ли жизнь на Марсе? Другой показал на бегу куда-то в сторону, где вилась длинная очередь...
- О-ох, узнаю тебя, великая родина, - произнес Дов устало. Узнал он ее, впрочем, с первого шага, увидев над будочками пограничников надпись на двух языках: "ПАСПОРТНЫЙ КОНТРОЛЬ. ПРЕДЪЯВИТЕ ПАСПОРТ И ВИЗУ". А ниже "Passport and viza, please".
Дов усмехнулся не без горечи: иностранцам "please" - пожалуйста, дорогой гостюшка; своему: "Ксиву на стол, сука! И не шевелись..." Как не ведала государева служба слова "пожалуйста", так и поныне..."
Во всех международных аэропортах народ течет мимо полицейского контроля, как вода через сито. А здесь - толчея. "Россия без давки - не Россия..." Когда вдруг погас свет, Наум почему-то развеселился:
- Тьма египетская. Все, как в Торе.
Подъехало такси. - Американы? - поинтересовался шофер.
- Почти-и, - протянул Наум на родимом русском. - Не удержался, добавил со смешком: - Из страны полузрелого социализма.
Шофер дал газ и исчез мгновенно. Дов обругал Наума, показал второму водителю зелененькую бумажку - помчались пулей. Наум потянул носом.
- Дов, может быть, у меня галлюцинации на идейной основе, но, по моему, воняет.
- Воняет и безо всяких идей. Загазовано, да еще чем-то травят.
Наум повернулся к шоферу: - Шеф, а почему у вас в столице воздух, как на помойке. Вонь.
- Вонь? - удивился шофер. - Не чую. Принюхался должно быть.
Вечерняя Москва выглядела неухоженным рабочим поселком, занесенным снегом. Грязные сугробы горой. На улицах полутемно.
- Что у вас, светомаскировка, что ли? - спросил Дов шофера.- Война, вроде, давно кончилась.
- Светомаскировка, - ответил тот сквозь зубы. - Сталина на них нет! Наум поглядел на шофера с любопытством. Мужик в годах.
-Шеф, а коль Сталин покинул нас, бедных, кого бы ты хотел видеть у кормила?
- Бордюшкина!
Наум взглянул на него оторопело. "Ты-то, в засаленной ушанке, почему?.." Не спросил, лишь головой мотнул, да, выбираясь из такси, пробормотал усмешливо: - Дов, умом Россию не понять!
Вышел из машины у подъезда дома, где жил приятель, организатор Конгресса, и лишь утром отправился к Дову, в гостиницу "Националь". Дов торопливо добривался, сообщил, что его увозят из Москвы по делам дня на три-четыре. И чтобы Наум перебирался сюда, полулюкс оплачен... Запах беспокоит? Это химия, выводили клопов. Я уже забыл об их существовании...
Оставив вещи в "Национале", Наум начал обход города. Полвека в нем прожил, на войну отсюда уходил. От подмосковных Химок аж до Кенигсберга "сорокопятку" свою толкал. Он пытался идти маленькими улочками, по которым в юности бегал в библиотеку. Тротуары были не расчищены, лед не сколот. Грохнулся так, что с трудом поднялся. Только теперь разглядел: асфальт вздыблен, искрошен - сам черт ногу сломит. Хотел выбраться на улицу Горького, там, наверное, тротуар лучше, ноги сами свернули на бульвар, к Арбату. Вот и дом Полярников, где жила Гуля. Почувствовал, глаза увлажнились. Присел на скамейку, напротив дома. Здесь все, как было. Мальчишки лепят снежную бабу. На саночках везут детей. "Волга" стоит у подъезда. А вот Гульки нет. Кажется, только вчера катили с ней на электричке в зимнюю Малаховку с "Письмом 39-ти". Скрывались от лубянских "топтунов". Не было на свете праведнее Гульки: "Мы выедем все или все погибнем." И погибла, - кто мог это предвидеть? - в Иерусалиме.
Ветер льдистый, с густым бензиновым смрадом. В Израиле розы цветут, а здесь... Поежился, застегнул кожанку.
Дышать стало труднее, и он кинул под язык крупинку нитроглицерина, почмокал. Свернул к центру. Какие-то чудеса в Москве. На Пушкинской толпы. Отнюдь не демонстрация трудящихся, никто не суетится, не орет: "Разобраться по пятеркам!" Никто никого не торопит. Крик, смех. Какой-то человек в зимней шапке с развязанными болтающимися ушами взобрался на скамейку, сипит пропитым голосом:
- С коммунистами что делать?!. По моему, так: приговорить всех к расстрелу. А потом помиловать.
Его сменил мыслитель предельно радикальный... Более слов удивили Наума ноги радикалов. Один в разбитых сапогах с отрезанными голенищами, второй вообще в каких-то опорках. "Что они, фабрику "Скороход" разгромили? Перестройка еще из своей первой пятилетки не вылезла, а уж все босы".
На Страстном бульваре, у "Московских новостей", садовую скамейку превратила в трибуну молодая чернявая женщина. С ногами у нее все в порядке. Ботики на кнопках. Крестит последними словами Михаила Горбачева, называет его преступником, ответственным за кровь Сумгаита.
- Кто эта рисковая дама? - спросил Наум улыбавшегося мужчину, который стоял рядом.
- Не узнаёте? Новодворская! Какой год в тюрьму просится. И посОдют, подберут ключик!
Вдали бушевала еще одна группа. Кого-то шумно уличали: -Дешевка! Кого выгораживаешь, падла?! Охранника?!
Почувствовав усталость, Наум дотащился до метро и поехал к своему дому. А дома нет. На его месте башня этажей в двенадцать. Внизу, наверное, был магазин. Огромные окна в густой пыли, как бельмы. Весь первый этаж пустой. И это при вечной теснотище... Боковой подъезд как раз там, где была их квартира. Пытался войти в него, отпрянул. Дух такой хоть святых выноси!
Задрав голову, оглядел бетонную башню. Новая, когда успела так облезть? Стены грязно-желтые. Под балконами подтеки. Всё выцветшее, пожухлое. Обветшал домик, облез... как и вся Москва, увы!.. "Что же дальше будет? Похоже, бардак только начинается..." Пересек мощеную, в глубоких выбоинах, улицу, взглянул на проходные дворы своего детства.
Остановился у высокого и глухого забора, через который когда-то перелез, спасаясь от агентуры. Теперь бы не одолел, да и не подойдешь: сугробы, свалка.
Когда видел грязь на улицах Тель-Авива или Нью-Йорка всегда сравнивал их с чистой Москвой. И на тебе! Досадно.
Собирался заглянуть еще на улочку Архипова, где когда-то пританцовывал и горланил с приятелями: "Если в кране нет воды, значит выпили жиды". Хотелось постоять у синагоги, на пятачке. Там, еще при нем, приколотили табличку "Площадка для выгула собак". "Оченно оскорбили... Эх, пригласить бы сейчас выпить старшего лейтенанта "Золотухеса" из ОВИРа, который мне симпатизировал! Как он руками разводил, сердечный: "Две загадки в мире евреи и снежный человек".
