Накрыли на стол, Ида принялась рассказывать о своей очередной поездке, из которой вернулась только что.
- В Балтиморе чуть стены не разнесли, такое началось. Я сказала: "Израильское правительство, которое сейчас у власти, самое посредственное за сорок три года существования страны. Это наказание народу за то, что он не приехал и не едет в Израиль..." В одних общинах крики протеста, другие подымаются во весь рост и аплодируют... Кому чай, кому кофе? Представляете, как меня встретили тут представители этого самого посредственного?..
- Слушай, Ида! Как тебя еще не убили за твой язык?
Ида усмехнулась горделиво: - Я прибыла два года назад с нимбом, разве не помнишь? Меня вызволяли пятнадцать лет все газеты. На улицах Тель-Авива мне кричали: "Ида, анахну итах!" - Ида, мы с тобой! - Те, кто считал, что теперь мой черед платить, искали во мне слабину, придвигали партийное кресло. Я отвечала, что у меня нет политического честолюбия, с какой стати мне быть чьей-то бубой, куклой?! Достаточно того имени, которое у меня есть. Я давала интервью всем, кто хотел меня выслушать. Я увидела, что израильские власти не хотят алии из России. Считали, коль Америку для русского еврейства закрыли, евреи останутся в России. Бизнесмены позволяли себе заявлять публично: "Лучше возьму араба, чем русского!" Год назад, и я, и Менделевич вцепились в глотку Симхе Диницу,сохнутовскому боссу: Приняв один-единственный самолет с советскими евреями, он заявил прессе, что теперь идет спать с чистой совестью.
- Симха, ты знаешь, что не выводишь евреев из России, и я знаю, что ты не выводишь, - сказала я ему. - И в один из дней мы будем в Багаце, Верховном суде справедливости.
Ох, как они боятся, что придется отвечать. Потому затаптывают каждого, кто выносит сор из избы. Как только бросаешь им перчатку, туг же читаешь о себе гадости... У, холодные гиены! Если б я была зависимой, кто знает, как повернулась бы моя судьба! Счастье, что здесь семья сестры, они поддержали. Когда строили эту виллу, взяли меня в пай. Если б не они!.. Смотрите, как здесь всех переломали. Нет, этого им никто не простит! Я бы хотела, чтобы презрение к ним было выражено в демократических и цивилизованных формах. Не так, как в Румынии!.. - Ида начала излагать свои взгляды на экономические беды Израиля. Эли нетерпеливо взглянул на часы.
- Дорогая наша Жанна д'Арк! - с улыбкой воскликнула "Пташка": понравилась ей, видно, собственная обмолвка. - Бессмысленно взывать к тем, кому всё на свете "ло ихпатли", всё до лампочки. Давай соберем старых израильтян не безразличных... Есть такое движение? "Не ло ихпатлики"? Где они скрываются? Соберем, и пусть люди скажут, что же делать, чтобы не пропасть нам с этим самым говенным правительством в истории Израиля. Ты и там скажешь речь. Заметано?... А теперь слово твоим гостям, не возражаешь?Она повернулась к Саше, излагай, мол.
Саша зарделся, сказал: - У нас у всех, Ида, скромное желание. Жить в таком же доме, как у тебя.
Эли захохотал. Потом встал и, пока Саша подробно излагал их хождения по мукам, обошел комнаты, оценивая как инженер-строитель эту простую и прекрасную виллу. Большие и широченные балконы смотрелись, как горные уступы. Гранитный пол украшал цветной бордюр. Пологие каменные лестницы, выполненные сверхдобротно. Уж и забыл, когда видел такую работу. Вернулся к столу и сел, прислушался.
-Я же не государственное учреждение, - Ида пожала плечами. - Как я могу подействовать на городскую мэрию? Им хоть кол на голове теши. Конечно, в следующем интервью я могу привести ваш случай, как характерный пример болванизма наших правителей, но результат... - Она говорила устало, без всякого интереса к новой докуке, и Саша, воскликнул, всплеснув руками:
- Ида, дорогая, приходите в наш отель! Вы увидите тех, кто на грани слома. Возвращенцев в Союз. Одинокую девчонку с ребенком, покушавшуюся на самоубийство. Людей отчаявшихся, раздавленных... Вы не останетесь безучастной - я верю! Встретьтесь с ними!
- С русскими? - переспросила Ида холодно. - Я с ними, признаться, почти не общаюсь... Я настолько перенасыщена болью в родимом Союзе, что больше не смогу ее вопринимать: это меня разрушит.
И "пташка", и Саша ошарашенно молчали. Эли коснулся сашиной руки: спокойно, брат, В воздухе повисла неловкость, и Ида добавила торопливо:
- Ищите независимую организацию, друзья. Со связями, с деньгами. Идите в Форум, к Щаранскому. Или, знаете куда? В "Джойнт"! Он с Сохнутом, как собака с кошкой. "Джойнт" - реальный шанс. Не теряйте времени!
Саша усмехнулся невесело: - Сходим, пожалуй. У нас огромный опыт обивать пороги...
Глава 14. ФОРУМ ЩАРАНСКОГО.
Когда Ида Нудель произнесла слово "Джойнт", Эли вздрогнул. Как не вздрогнуть? Вся жизнь пошла наперекосяк из-за этого слова. Во всяком случае, так думал много лет...
Эли увезли из блокадного Ленинграда, ему только два года исполнилось. С биркой на груди. До восемнадцати считался детдомовским русским ребенком по имени Толя. Когда его усыновили и увезли в Австралию, он уже не был несмышленышем. Знал, где-то остались отец и мать, которые, как ему объявили, его не искали. Едва исполнилось восемнадцать, он отправился в Ленинград. Год ходил по улицам, по набережной Мойки. "Мойка" - единственное слово на бирке, которое с годами не выцвело. Из дома в дом ходил, пока незнакомая тетка, сестра отца, как выяснилось, не вскричала: "Господи, копия Еня!" И заплакала, запричитала по-украински: - "Рудый, нис в конопушках. Нашлась дытына!"
Теперь это кажется неправдоподобным, но тогда, в хрущевские пятидесятые, Эли воспринял Россию, как волю вольную. Она казалась такой после советской посольской колонии, где жили, как пауки в банке, донося друг на друга и подглядывая даже за детьми, которым то и дело внушали, о чем можно говорить, а о чем - смерти подобно. Отзовут! Отзыва в незнакомую ему Россию почему-то все боялись, как огня. А вот он - нет!.. Тут только, на Мойке, узнал: мать на Пискаревском кладбище, умерла в блокаду от голода, отец погиб в тюрьме, как "агент Джойнта". Что такое "Джойнт", тетка не ведала. Эли взялся за газеты тех лет. С трудом достал, не хотели выдавать. Прочел на пожелтелых страницах: С. М. Михоэлс - "агент Джойнта", главный хирург "Боткинской" Шимелиович - "агент Джойнта". И пошло-поехало, по всем городам и весям. Отец был главным хирургом районной больницы, ну, и он стал, конечно, "агентом Джойнта". Как кричал на Эли военный комиссар, когда тот переправил в своем личном деле, в графе национальность, "русский" на "еврей"!
Позднее почти забылось и незнакомое иностранное слово, и весь кровавый антисемитский бред тех лет, который, казалось, никакого отношения к нему не имел. И вдруг нате вам - опять "Джойнт"... За окном тарахтящей "Субары" темно. Мелькавшие фонари усыпляли. Потом стали раздражать, как будто кто-то нажимал одну и ту же рояльную клавишу, вызывая беззвучные желтые всплески. Покружатся светляками поселки на склонах Иудейских гор, и - снова непроглядная темень.
- Чего это вы затихли, молодцы? - спросила "пташка" устало. - Включить магнитофон? У меня Эдит Пиаф, Ван Клиберн, Чайковский. Кого хотите? Ответом было молчание.
- Ну, хоть сыграйте в свои стихи! А то я засну за рулем. И Эли с Сашей начали игру, которая родилась в приемных израильских мисрадов, когда они часами дожидались приема у начальства. Игра называлась "Стихи минуты". Какое у тебя настроение в эту минуту - такие и строфы. Саша кашлянул, начал грустно - с Бялика: "Рождены под кнутом и бичом вскормлены.
Что им боль, что им стыд, кроме боли спины..." Эли встревожился: нет-нет, для мрака оснований нет! И он подхватил веселым и чуть дурашливым тоном строфы из своего любимого Олейникова:
"Маленькая рыбка, молодой карась.
Где твоя улыбка, что была вчерась?"
"Пташка" захлопала в ладоши: Олейников ей понравился. Эли ткнул испуганно в кожаную спину: руль держи! Она развеселилась, не поддержать её было невозможно. Саша и Эли обменивались строфами до самого Иерусалима, до дома "пташки", где им предложили переночевать. Саша оживился, принялся досаждать Эли строфами из его же репертуара:
