– Власти не знали, что камеры заперли. Это самовольный поступок начальника тюрьмы. Мы его обязательно накажем. Сейчас они открыты?.. Пусть остаются открытыми, запереть их снова никто не посмеет… Только ночью они будут запираться, как запирались, до шести утра. Ну, извольте, что еще у вас?!

В толпе громко проговорили: «Ночью запрут, а утром не откроют». Но полковник предпочел не расслышать, благо на помощь ему подоспел Галамбо:

– В баню не пускают, в баню!

– Нет, ты только послушай, – раздалось в толпе. – Это тебя-то, Галамбо, в баню, да?

Впоследствии я узнал, что жалобщик Галамбо месяцами не умывался, а заманить его в баню было просто невозможно. Однако полковник велел записать и эту жалобу и произнес тронную речь:

– …Подданные нашего обожаемого царя-императора любят время от времени учинять беспорядки, волнения, смуту и всякий там переполох, но его величество считают это явление выражением их возвышенного духа. И совершенно справедливо считают. Представьте, ведь и со скотиной бывает: упрется и ни с места. Здесь битьем ничего не возьмешь, выждать нужно! Пройдет немного времени, надоест артачиться, двинется, потащит телегу, и все пойдет хорошо, по-старому! Тем более вы, господа! Вот вы заперты в этом отвратительном казеином доме… Конечно, вам надоело однообразие, и душу вашу обуял бунт. Волнуйтесь, кричите, бунтуйте, я вам разрешаю все. Мы потерпим, подождем, и, рано или поздно, все вернется в старое русло!

Полковник достал большой носовой платок и махнул им в стопину баррикады, подпиравшей ворота. – Нет больше нужды, не таскайте сюда нечистот, запах очень дурной… да, а теперь у меня еще одно к вам дело, господа… – Полковник пошарил глазами по толпе и, остановив на ком-то взгляд, пригласив. – Вот вы, да, вы, вы, пожалуйте поближе, сударь. Мне голоса не хватает, у меня нездоровое горло…

Вышел Класион.

– У вас вид интеллигента. Как ваша фамилия, сударь? – учтиво спросил Класиона полковник.

– Квимсадзе, Класион Бичиевич, телеграфист! – Таким тоном говорят: «Иди ты к такой-то матери!»

– Очень приятно! – отозвался полковник. – Я вас еще с утра приметил. Вы, кажется, изволите распоряжаться возведением какого-то сооружения. Не так ли?

Класион растерялся: что отвечать? Как быть? Но полковник сам вывел его из затруднения:

– Ежели вы распоряжаетесь возведением той вышки, надо полагать, вы сведущи во всем деле… – Полковник обвел рукой и тюремный двор. – Есть еще и другой, я приметил, он принимал провиант, но сейчас его здесь нет. Да, надобно господина Коца, и еще у вас есть один надзиратель… непременно надобно выдать их нам. Иначе мы не сможем их наказать, это же понятно! Ступайте и приведите их сюда!

Класион покосился на полковника и сказал:

– Пусть сдастся, господин полковник, и мы его выпустим.

– Как это – сдастся! – полковник решил, что дела не так уж дурны, раз его подчиненные до сих пор не сдались, и повысил голос: – Офицеру его величества… э-э-э… Кому он должен сдаться?

– Ну, хотя бы Харчо, сударь!

– Что вы изволили сказать? Харчо? – полковник в замешательстве взглянул на своего офицера.

– Ну, если не захочет сдаться Харчо, тогда пусть сдается Дардаку!

Полковник взглянул на второго офицера. Тот пожал плечами.

– Это что, прозвища, господин Квимсадзе? – Видно, кто-то надоумил полковника, в чем дело.

– Да, ваше сиятельство.

– Офицеру его императорского величества сдаться в плен?! Ни в коем случае! – возмутился полковник.

– Помилуйте, ваше превосходительство, какой плен, он у нас в одних подштанниках в камере мужеложев сидит… Пусть выберет, который из них ему по душе, и сдастся. Не пожелает Коц Харчо и Дардака, пожалуйте, прекрасный есть человек, образованный, Рудольф Валентинович…

– Молчать! – заревел полковник.

– Да как же, милостивый государь… Где же вам других найти? И не ищите. Может, конечно, самому Коцу понравится кто другой, ну, тогда уж наши с вами разговоры и вовсе излишни.

– Их имена, как вы изволили их назвать, господин Керкадзе? – кротко произнес один из офицеров и вытащил записную книжку.

– Квимсадзе я, Класион Бичиевич! Телеграфист!

– Да, господин Квимсадзе, как вы изволили их назвать?

– Харчо, Дарчо, Алискер, Диглиа, Дардак, Рудольф Валентинович, можно и других поискать, если пожелаете…

– Варвары! – заревел полковник.

– Этому мы у вашего Коца выучились, сударь, не взыщите! – смиренно возразил Класион.

Как видите, дипломатический талант полковника Кубасаридзе был все еще в эмбриональном состоянии, и он так мощно вскипел, что трудно представить, каким мог быть следующий его шаг, если б не одно совершенно неожиданное обстоятельство.

– Прошу извинить, господа, прошу извинить! – это был голос Рудольфа Валентиновича.

Толпа раздалась. Полковник насторожился. Рудольф Валентинович был не один. Впереди в толпе прокладывал ему дорогу мужелож по прозвищу Дардак.

Вышли, так сказать, на авансцену. Походили на бродячих певцов, скитающихся по дворам.

– Здесь ты говори, – сказал Дардак своему спутнику.

– Нет, что вы! Я уже в трех камерах исповедовался. Теперь, сударь, ваш черед, – возразил Рудольф Валентинович.

– Да у тебя красивей получается, ты человек ученый, говори, говори! – настаивал Дардак.

– Нет, нет! Ваша очередь, сударь!

Дардак витиевато выругался и начал:

– Я в эту отсидку ни в чем не замаран, вот вам крест! – Он и правда перекрестился. – А в прежний срок было дело, было, скрывать не хочу. Но по моей вине – ни разу. Меня позвал Коц и говорит: если тебе скучно, у меня найдется, чем потешить тебя. Теперь я расскажу все, как оно было, но вы слово дайте, что бить не будут, – в двух камерах меня уже били! Будь я молодой, дело другое. А теперь здоровье не то.

Толпа стояла затаив дыхание. Полковник окончательно растерялся, не понимал, чего от него требовали.

– У тебя красивей получается! – снова попросил Дардак у коллеги, но Рудольф Валентинович стоял на своем.

– Извольте, господин, извольте. Мы слушаем вас, – в Кубасаридзе заговорило любопытство. – Не бойтесь… Не пойму, за что вас били и почему могут бить, здесь?!

Дардак, наверное, сообразил что здесь их бить не будут, и подробно рассказал, что произошло в прошлую отсидку. Оказалось, что тех арестантов, которые письменно жаловались на беззакония и произвол Коца, начальник тюрьмы под предлогом нарушения дисциплины бросал в одиночку и ночью подпускал к ним мужеложев. Подавляющее большинство оскорбленных, конечно, предпочитало молчать, и месть Коца оставалась безнаказанной. Дардак сказал также, что бывали случаи, когда некоторым, уповавшим на защиту закона, удавалось даже обжаловать эти действия Коца, но разбиравшим жалобы цинизм начальника тюрьмы казался, видно, настолько невероятным, что автора принимали за сумасшедшего. Возможно, конечно, что Коц действовал по указке сверху. Так или иначе, выяснилось, что это была привычная мера, а вовсе не одиночный случай.

– А тебе откуда было знать, что Коц подпускает тебя в наказание за жалобу? – спросил один из офицеров.

– Сперва не знал, потом уже – да!

– Кто тебе сказал?

– Сам сказал.

– Кто это сам?

– Вах, к которому меня впустили… А еще раз было, вышел я оттуда, а Канарейка говорит: «Вот пусть теперь попишет!» – «Что, говорю, попишет?» – «Жалобы!..» Я, брат, их всех знаю, – увлеченно говорил Дардак, – грамотные больно, писать умеют хорошо, кляузный народ! Это еще что, один из них для меня в Государственную думу прошение сочинил, вот вам крест! – И Дардак вновь осенил себя крестом.

– Да, неоткуда Коцу знать, кто на него жаловался, а кто нет?

– Помилуйте, господа! – вмешался Рудольф Валентинович. – Все жалобы на администрацию тюрьмы, поступающие в любое из присутствий Российской империи, пересылаются для разбора начальнику той же тюрьмы. Неужели вы не знаете? Это же известно каждому.

– Вы что же, так и ходите, исповедуетесь по очереди? – полковник кивнул на Рудольфа Валентиновича.