Сославшись на дела, староста извинился и ушел. То ли соображения о видах на урожай были исчерпаны, то ли Сандро Каридзе решил, что надо и другим дать рот раскрыть, но он замолчал. Я почувствовал, что пришла моя очередь разрядить наступившее молчание, и сказал:

– В этих лесах водятся хищные звери?

– Да, ваше сиятельство. В лесу часто слышны ружейные выстрелы. Видно, охотники…

– Может быть, с какого-нибудь дерева на этом склоне Дата Туташхиа разглядывает нас сейчас в бинокль? – сказал Зарандиа, обведя взглядом окружавшие нас скалы.

Я рассмеялся было, но, заметив, как нахмурился Каридзе и с каким неудовольствием посмотрел на Зарандиа, невольно насторожился.

– Если вы, господин Зарандиа, изволите шутить, то должен заметить, что шутка эта весьма неуместна. Если же ваше предположение серьезно, тогда оно святотатственно!

Ни я, ни Мушни Зарандиа не были готовы встретить в Сандро Каридзе духовного наставника, и, признаться, мы растерялись.

– Дата Туташхиа так предусмотрителен и так осторожен, – продолжал Каридзе, – что в наше время, когда малодушие охватило всех и каждого, невозможно, чтобы он доверился хоть кому-нибудь, и вам, между прочим, тоже. При этом он настолько великодушен, что свое недоверие к вам не позволит себе проявить ни в чем. Я говорю именно о проявлении недоверия.

– Господин Сандро, – сказал я, – мы оба вполне согласны с вами. – И чтобы скрасить возникшую неловкость, очень тягостную для всех троих, я спросил: – В наше время, когда, как вы изволили выразиться, малодушие овладело всеми и каждым, не кажутся ли вам анахронизмом великодушие и благородство Даты Туташхиа?

– Анахронизмом? – удивился Каридзе. – Как вы думаете, граф, во времена Ноя существовали бутылки и пробки?

Я не мог понять, куда он клонит, и, чтобы не выказать свою несообразительность, улыбнулся.

– Вино было и во времена Ноя, – поспешил мне на выручку Мушни, – следовательно, существовали и сосуды с пробкой.

– Были, конечно, были, – подтвердил Каридзе как бы самому себе. – Тогда это происходило, наверное, так: в ковчеге не осталось свободного места, и Ной, чтобы спасти Дату Туташхиа, превратил его в гнома, посадил в бутылку, бутылку закупорил и бросил ее далеко в море, чтобы после потопа ее хоть куда-нибудь да прибило и Дата Туташхиа смог бы начать новую жизнь. Руками Ноя бог сохранил для человечества великодушие и высшую нравственность.

– В отличие от богов вы, господин Сандро, чрезмерно высоко оцениваете нравственность людей времен Ноя, – заметил Зарандиа. – Сказано же, что люди пали слишком низко и потому бог устроил потоп!

– Если б Дата Туташхиа обладал нравственностью времен Ноя, тогда б он разделил участь остального человечества. Он и тогда был анахронизмом, но этот анахронизм извечно необходим.

– Вы хотите сказать, что все проходит и вечна лишь высокая нравственность?

– Именно так, независимо от того, возвеличена нравственность или попрана настолько, что лишь единицы исповедуют ее. Все равно она – вечна. Остальное то существует, то перестает существовать. Как бы глубоко ни падало племя людское, как бы ни погрязало в разврате, сколько бы ни отдавали его боги на погибель, все равно провидение неизменно спасает Дату Туташхиа как сычужину и закваску. А ваш опыт, разве он не подтверждает мою мысль? Я говорю о том, что и по сей день вам не удалось его схватить.

– Да вы мистик, господин Сандро, – сказал я. – Сейчас все человечество твердит о новом потопе и страстно жаждет всеобщих катаклизмов. Может быть, дело идет к тому, что Дату Туташхиа снова посадят в бутылку?

Я шутил, но в шутке моей скрывался намек на то, что сочинения Сандро Каридзе нам известны, а стало быть, известна предвещавшаяся им неотвратимость революции.

– Потоп подбирается к порогу, – сказал Сандро Каридзе. – Это значит, что старое будет уничтожено и создано будет новое. В той или иной форме возникнут и Ной, и ковчег, ибо они непременные спутники подобных событий. И Дата Туташхиа обретет свой сосуд – это тоже неизбежный атрибут.

– Господин Сандро, был ли у вас с Датой разговор об этом? – спросил Зарандиа.

– И не раз, но лишь когда приходилось к слову. А почему это вас интересует?

– Потому что Ной – это я. В одной руке у меня бутылка, в другой – пробка. Уже третий год я гоняюсь за собственным двоюродным братом, силюсь уговорить его – свернись, уменьшись и влезь в бутылку. Ничего не выходит.

– Я знаю об этом. – Сандро был совершенно серьезен. – Может быть, вы и вправду Ной?

Больше о бутылке и пробке не говорили. Разговор пошел о пустяках. Наша трапеза завершилась, и мы поднялись, чтобы посмотреть сад, виноградники, марани, давильни нашего старосты. Когда мы вернулись к столу, Сандро Каридзе спросил:

– Вот вы, ваше сиятельство, начальник жандармского управления…

– Уже нет, господин Сандро… вернее, неделя-другая, и я больше не буду им!

Зарандиа и Каридзе ошеломленно уставились на меня.

– Полтора месяца назад я подал прошение об отставке. Третьего дня я получил согласие. Привезут приказ, назначат нового начальника, я передам ему дела, и… свобода, свобода! Довольно!

– Этого не может быть! – выдавил из себя Зарандиа. – Министр категорически возражал… Я сам тому свидетель…

– Возможно, я встретил поддержку в лице великого князя.

– А-а-а! – вырвалось у Зарандиа, и он надолго замкнулся в себе.

А Каридзе, придя наконец в себя, вернулся к нашему разговору:

– Вот вы, ваше сиятельство, русский патриот, утонченнейший интеллигент, вернейший ревнитель трона и существующего порядка вещей… человек мыслящий, чувствующий. Меня очень занимает… впрочем, может быть, я не вправе спрашивать…

– Говорите, пожалуйста, говорите.

Однако Каридзе долго думал, прежде чем задать свой вопрос.

– Что может взойти на развалинах Российской империи… вернее, что бы вам хотелось увидеть? – Он спросил так, словно махнул на себя рукой.

Ну что ж, я все еще был начальником кавказской жандармерии.

– Я хочу объединения всей России… в рамках одного государства. Трудная проблема, но я полагаю – так все и произойдет.

– Большинство политических течений предусматривает право народов на самоопределение, то есть расчленение империи.

– Победит та политическая сила, которая сохранит государство путем предоставления народам России права на самоопределение, – сказал Каридзе.

– Право на самоопределение, – возразил я, – означает национальную независимость, а национальная независимость народов Российской империи означает, в свою очередь, распад империи на составные части. О едином российском государстве остается тогда лишь мечтать.

– О, нет! – Каридзе, словно сердясь, помотал своей лохматой головой. – Любой нации независимость необходима, поскольку она обязательно должна удовлетворять свои национальные, гражданские и культурно-экономические интересы. Ну, а если появится политическая сила, которая под знаменем будущего всероссийского государства даст народам Российской империи гарантию полного удовлетворения всех их национальных, гражданских и культурно-экономических интересов? Кому тогда будет нужна независимость и зачем?

– Вы не хотите принять во внимание сепаратистских, центробежных настроений, которые укоренились в народах Российской империи, – сказал я. – Они существуют независимо от того, хотим мы этого или нет.

– Это настроения национальной буржуазии и обанкротившейся аристократии, но не масс, которые в нынешней исторической обстановке стали решающей силой, сам ход истории отвел им эту роль. Сможет ли политическая мысль России предложить такой модус существования, когда освобожденные народы предпочтут сохранить единое государство? От этого зависит все, в этом корень дела.

– Но существует ли в России такая политическая сила, которая способна сохранить единство государства? Вам она известна?

– Вы, граф, не пользуетесь литературой, внесенной в Index librorum prohibitorum?[24]