Магали тоже обвел глазами комнату, только теперь заметив, что Дата без оружия.

– А за пазухой у тебя что – как прикажешь считать? – спросил Мушни, помедлив.

– Я привык к оружию. Без него мне не по себе. Так и считай.

Ужин проходил в молчании, каждый глядел в свою тарелку, а я потихонечку поглядывал то на братьев, то на мать с отцом, то на сестру.

– Какое же это оружие? – Мушни не поднимал глаз.

– Наган.

К той поре возраст и горести совсем сломили нашу мать Тамар. Она вся согнулась. Но тут вытянулась как струна и сидела прямо и напряженно. Странно было видеть это. Она переводила взгляд с одного сына на другого, и взгляд этот был строг и непримирим. Я был воспитан ею и знал это ее состояние – оно овладевало нашей матерью, когда она чувствовала себя оскорбленной или сердце ее предвещало беду, нависшую над ее детьми. В эти минуты она была как тур на краю обрыва. Напрягся и Мушни. Положив нож и вилку, он долго вглядывался в лицо Даты и наконец сказал:

– Достань его. Хочу посмотреть.

Дата не понял брата.

Мушни взглядом показал на грудь Даты.

Дата помедлил, наверное, не больше мгновения, вытащил из-за пазухи наган и, положив его на ладонь, протянул Мушни. Мушни разглядывал оружие, не притрагиваясь к нему, а потом взял и, раскрыв барабан, повернул к нам.

В цилиндре был один патрон.

– Нервы у тебя, как погляжу, стали сдавать! – сказал Мушни и, захлопнув наган, вернул Дате. – Стареть начал. Не рановато ли?

– Что здесь происходит? – Голос Магали был строг и холоден.

– Пусть сам скажет, – отозвался Мушни.

Я ничего не мог понять, но у меня свело дыхание, бросило в жар и голову как тисками схватило.

– Неужели страх смерти так овладел твоей душой, что ты готов к самоубийству? – спросила мать.

Дата рассмеялся и покачал головой.

У Мушни дрогнули скулы и, мне показалось, свело подбородок.

– Что… – Голос его сорвался, и он должен был начать снова. – Чего ты ждал?

– Ты же сам сказал – случай! – спокойно ответил Дата.

– Уймитесь! – приказала мать, и все вошло в обычное русло. – Такая смерть была бы не одной твоей смертью, Дата… Пусть и Мушни знает. Это для всей семьи позор!

Получалось, что Мушни способен на измену и западню. Мушни понял это и вспыхнул, но возразить матери не посмел и, справившись с собой, сказал, тяжело роняя слова:

– Если я паду до того, в чем Дата и вы, матушка, меня заподозрили… тогда и правда лучше вам наложить на себя руки, чем иметь такого сына и такого брата.

– Не то говоришь… – начал было Дата, но мать его перебила.

– Не вами начинается и не вами кончается наша семья и род наш. Помните это! У нас с отцом есть сыновья и внуки, до нас были деды и прадеды, и кости их еще не истлели. Мы живем, окруженные большой родней. Человек жив человеком!

– Мы оба это знаем, мать, – тихо сказал Дата. – И никто из нас еще ни разу не осрамил свою семью дурным поступком.

– Больше не хочу об этом, – холодно сказала Тамар, но ее остановил наш отец.

– Если еще раз Мушни позовет тебя, но червь сомнения шевельнется в тебе, Дата, иди к нему с оружием. Встретишь измену – с тобой оружие, уйдешь из западни, тебе не привыкать. Если узнаешь, что западню поставил Мушни, поступай, как найдешь нужным, но чтобы никто на этом свете, ни один человек, не узнал и не понял, где здесь концы. Когда в честной семье заводится подлец и негодяй, никто в семье не имеет права обращать совершенное злодеяние в проклятие всего рода. Честь семьи должна оставаться незапятнанной и ныне, и в грядущем. Я учил вас: в своей стране ты посланец своей семьи, вне страны – посланец своей родины, ибо на родине твои поступки – это лицо твоей семьи, а за ее пределами они лицо твоего народа. Это и есть праведная жизнь, Дата. И ты, Мушни, тоже должен это понять.

– Я уже сказал, а теперь скажите вы, отец: прийти к брату с оружием – оскорбление для него или нет? – спросил Дата.

– Так ведь… – начал было Мушни, но Дата поднял руку:

– Одну минуту… Случай, как назвал это Мушни, или что другое – исключать нельзя?

– Всякое бывает, – согласился Мушни.

– На меня, допустим, напали, одолели, скрутили по рукам, ногам – возможно же такое… Что тогда скажут люди? Что брат отправил брата на каторгу или там на виселицу. Выпадет иной случай – что выбрать, что предпочесть?

– Пусть скрутили тебя по рукам и ногам, – сказал Магали, – пусть волокут на виселицу, все равно кричи всем и каждому, что брат твой тут ни при чем. Враги брата – они виноваты!

– Хорошо, отец, но мой разум и мое сердце, пока меня до виселицы еще не доволокли, в чем свою опору должны иметь, свою твердь? Существует ли для них пристанище?

– Твой удел – страдание, твоя участь – мученичество. Так положил господь бог. Ты поставил перед собой цель, достойную страдания. В том, что ты сделал, – Магали глазами показал на оружие, покоившееся у Даты за пазухой, – забота была лишь о себе и о своем сердце и разуме, Дата, а к чему это приведет – тебе было все равно.

– Это что же выходит, человек даже своей смертью распорядиться не вправе? – усмехнулся Дата.

Молчали долго.

– Столько лет не виделись, а ничего лучшего не нашли для разговора, – сказала Тамар. – Не сумела я посеять в ваших сердцах любви друг к другу.

– Как раз напротив, мать, – воскликнул Мушни. – Просто провидение развело нас по таким разным путям, что… На нашем месте другие братья давно превратились бы в смертельных врагов.

– Пора о деле говорить, – сказал Дата. – Мне надо уйти этой же ночью.

– Так-то лучше, – оживился Мушни.

Но начать сказалось трудно. Он ходил вокруг да около, очень осторожно подкрадываясь к сути дела.

Очень он был умен, Мушни. Все, что говорили и советовали Дате разные люди и в разное время, он собрал, обдумал, подвел основание и приготовился Дате выложить. Тут было и то, что Дата старел и с каждым днем тускнели способности, без которых абрагу не жить, и теперь уж совсем просто найтись человеку, который без труда прикончит Дату. И то, что он своим братьям стал поперек пути, а старики из-за него извелись, исстрадались. Говорил он и о том, что жизнь Даты неправедна, что висит на нем великое множество грехов, а другие из подражания ему насильничают. Народу же от всего этого огромный вред. Не забыл он поставить ему в упрек и то, что прежние его покровители и благодетели обратились в его врагов, и все, что Дата делает для народа, как раз против народа и оборачивается. Чего только не припомнил Мушни, один бог ведает! То, что он говорил, и то, что приходилось мне слышать раньше, было так схоже, просто слово в слово, что во мне шевельнулась мысль: не подговорил ли он заранее всех этих людей? Может быть, и Дата думал о том же, но иногда у него была такая манера слушать, будто он и не слышит, о чем говорят, а сам думает о своем. Часа полтора выкладывал Мушни все, что надумал, и под конец сказал:

– Вот как все оборачивается, брат, а теперь я бы хотел узнать, как собираешься ты жить дальше?

– О монастыре мечтает… – рассмеялся Магали. – В монахи хочет постричься. Настоятельница Ефимия обещала устроить его в монастырь где-нибудь подальше, в России, под чужим именем.

Дата улыбался и, как мне показалось, не думал отвечать, но Мушни в упор смотрел на него, ждал.

– Все, что ты говорил, было обо мне. Но чего ты сам хочешь, скажи, Мушни. А тогда уж я подумаю, отвечать тебе или нет, – сказал Дата.

– Меня переводят в Петербург, Дата!

Все, кто был за столом, уставились на Мушни затаив дыхание. Только Дата сидел, не поднимая глаз.

– И, наверное, на большую должность? – Дата по-прежнему не поднимал головы.

– Очень большую. Ты же познакомился с полковником Сахновым, этим сукиным сыном… На его место… С год послужу, а потом обещают перевести выше… Но место, видишь ли, такое… Министром я, конечно, не стану, но в иностранных делах государственного значения ни государь, ни его министры шагу без меня не сделают. Я говорю о разумных шагах.