Он вошел в комнату – и очутился в обители тишины и смирения. В темноте он увидел человека, того самого. Человека обступала толпа, готовая поносить и злословить его. Вошедшему стало горько, он хотел хоть чем-нибудь нарушить молчание. «Братья», – думал он.

Он был усталый, продрогший, подавленный. И стоял в недоумении посреди комнаты у маленькой кровати. Входная дверь была распахнута для притока свежего воздуха. Слышно было, как под чьими-то ступнями скрипят половицы.

Кажется, говорил Петр, которого он любил, как любят умершего брата, и хотя слов было не слышно, по жалкому выражению Петрова лица и выработанной им манере казаться преданным и верным можно было догадаться, о чем шла речь. И ему стало стыдно, ибо он знал, что последует за этим.

Петух уже хлопал крыльями.

Он заглянул в коричневые пакеты на столе у газовой плитки. В них была картошка, лук, салат и хлеб, он отрезал себе ломоть, посыпал солью салат. Только он уселся, чтобы приняться за еду, как увидел сидевших вокруг стола людей. Они смотрели на еду скорбными глазами, как и он. Он посмотрел на свою трапезу и начал молча молиться, а может, проклинать. Опять скрипнула половица.

Стремглав, чтобы никто не успел заметить, он вскочил из-за стола и гневно ткнул пальцем в кого-то, сидевшего напротив, как если бы там кто-то был. Он не знал, на кого именно он показывал пальцем, да, впрочем, это и не имело значения. Он не держал зла на Иуду. Что Иуда?! Несчастное, растерянное ничтожество. Его злила людская безмозглость, неотесанность, дурацкая гордыня, черствость, низость. Если бы их чувства не были так притуплены, этого бы не случилось. Они уразумели бы, что такое вечная жизнь, там же, на месте, и там, где находился тогда и он.

Именно поэтому он и тыкал пальцем, показывая на кого-то, сидевшего напротив, скорее на себя самого, чем на Иуду.

Он хотел было засмеяться, но тут послышались шаги Паулы, девушки, что жила по соседству.

– Привет, – сказала она.

Он обернулся к ней с просветленным лицом.

– Я ужинаю, – ответил он, а про себя подумал: «Это Тайная Вечеря».

Девушка села за стол напротив него.

– Сегодня ко мне в офис набежало столько народу! И все наперебой предлагали купить кто чулки, кто шнурки, открытки, автомобильные дворники, подписку на «Космополитен»… – говорила она. – Я ничего не могла купить и выпроводила их. Они повернулись, вышли и закрыли за собой дверь.

– Да, – сказал он, – ко мне сегодня тоже нагрянула толпа.

Он разжевал сухую хлебную корочку и проглотил. Он слышал, как тот человек произнес: «Это есть тело мое: примите, ядите».

Его мучил стыд от того, что все так и было, и ничего хорошего из этого не вышло. Теперь люди занимались самообманом, уверяя его, что готовы пойти с ним хоть на смерть. Он знал, что эти люди отрекутся от него, ибо они все еще задавались вопросом, а не сошел ли он с ума?

Он видел, как человек отошел от остальных, пал ниц и стал молиться. После молитвы он оглянулся и увидел, что все, кто были с ним, уснули, даже Петр. Трижды возвращался он к ним и каждый раз находил их спящими. А на третий раз велел им пробудиться ото сна: кончено, пришел час.

Он услышал, что девушка говорит ему что-то.

– До чего же чудесная ночь! – воскликнула она.

Он знал, что ей захочется прогуляться по городу. И был признателен ей за это, так как был уверен, что на душе у него в этот вечер будет тягостно и муторно и она будет нужна ему.

– В самом деле, – улыбнулся он.

На него накатила волна печали, ибо ему было известно, что, когда пропоет петух, ему станет очень больно, потому что ничего не изменилось с тех пор. Что тогда, что сейчас – все осталось по-прежнему.

Раздался вой сирены. По улице проезжала машина. В ночной тиши это завывание прозвучало отчетливо и трагично.

Запел петух, настало время предательства.

Снова взвыла сирена.

Он повернулся к ней спиной и стал на колени у своей кровати.

Она засмеялась – а вот уже не смеется. Он понял, что ей не по себе, и принял невозмутимый вид, отбросил камень с сердца. Он, американский клерк, готовился сказать ей нечто такое, что позабавило бы ее и настроило на веселый лад. И вот он уже на ногах, смеется и прикидывается, будто все это был просто розыгрыш, спектакль.

– Ты, наверное, не знала, что я верующий? – говорит он. Надевает пальто, шляпу и берет ее под руку.

– Мы пойдем на Северный пляж, поужинаем в «Универсе». Там у меня знакомый метрдотель.

Он шагал с ней по коридору и прислушивался, как скрипит пол под ногами, – это прогибались половицы под тяжестью их непостижимой божественной плоти, жившей в размытом, туманном сне нашей жизни. Он увидел того человека, стоящего перед множеством людей с мечами в руках. Увидел, как Иуда целует его и предает, и, выйдя из дому, увидел, как они насмехаются над человеком, несшим крест. И все это время он разговаривал с девушкой.

Когда они дошли до ресторана, все было кончено, и тот человек, униженный, испустил дух. Кончено, а на сердце у людей все равно черно. Он улыбнулся Гвидо, метрдотелю, повесил шляпу и услышал, как тот человек окликает его громогласно:

– Неси все, что есть, брат, мы сегодня голодны, как никогда!

1939