После револьвера (которого тебе не видать как своих ушей и который тебе не особенно-то и хочется иметь, но о котором все же приятно думать, что на всем белом свете нет ничего желаннее), так вот, после револьвера наиболее значительным у мальчишек считалось обладание фонариком. Фонарик и превращал тебя в современного светского мальчика, который был в курсе всех последних достижений науки и техники. И, что еще важнее, делал тебя героической личностью. Тебе всего одиннадцать, а ты не боишься темноты, не боишься мира и недобрых людей, населяющих его, зловещих теней, которые отбрасывают эти субчики, и прочей нечисти! Ты – мальчик с фонариком. Этим все сказано: ты ходишь в темноте и высвечиваешь всякую всячину, опасную и жутковатую.

Никогда тебе не иметь ни револьвера, ни коня. С револьвером наломаешь дров и вместо мистера Девиса, директора школы, застрелишь своего кузена Джо. Или промажешь и отстрелишь кому-нибудь нос. Причем какому-нибудь хорошему, любимому тобой человеку. Вот он стоит на углу под вечер и держится рукой за то место, где у него был нос. А тебя грызет совесть, и ты пытаешься промямлить что-то вроде: «Честное слово, мистер Вилер, честное-пречестное, я не хотел отстрелить вам нос. Я целился в ястреба, который пролетал над Домом Республики. Я прошу прощения, мистер Вилер… я очень сожалею о случившемся».

Или же. В тот самый момент, когда ты предпринимаешь повторную молниеносную попытку свалить ястреба, кто-то орет тебе что-то на ухо, ты мгновенно оборачиваешься и отстреливаешь нос самому себе.

Не годится. Слишком рискованно. С конем та же история. Если у коня хватает разумения и он знает, как себя вести, то еще куда ни шло. А если нет, а если ему вздумалось скакать туда, куда тебе не хочется, тогда лет через шесть-семь ни о какой личной жизни уже говорить не придется, потому что ты будешь жить буднями лошади и даже станешь смахивать на оную и ржание издавать соответствующее.

Никаких револьверов, никаких лошадей. Никакого отстреливания носов, никаких благоприобретенных лошадиных манер.

А фонарик! Это ж совсем другое дело. Яркий, чистый свет, струящийся в ночи. Ты сам ему хозяин и бросаешь луч, куда пожелаешь. Нажал на кнопку, и – пожалуйста – светит.

Снял палец с кнопки – погас.

Здорово! Замечательный возраст! Прекрасный мир!

Твоего кузена Джо на самом деле зовут Овсеп, но это же Америка. Овсеп?! Откуда им знать такое имя? Странно как-то звучит. Не Овсеп, а Джо. Вполне закономерная замена.

«Овсеп» – это то же, что «Джозеф». Укорачиваем «Джозеф», получаем «Джо». Овсеп. Перед «О» подставляем «Дж». Вместо «п» – «ф», получается «Джовзеф». Убираем «в», выходит – «Джозеф». Половинку отбрасываем, и – вот, любуйтесь – Джо. Твой кузен. Не важно, как ты пишешь, и что вытворяешь с его именем, и что ему соответствует в армянском, или как оно звучит по-американски, он – все тот же мальчишка. Ему тоже одиннадцать, только он смешнее и забавнее. Да на полтора месяца моложе. А это значит, что… ты появился на свет раньше. Ты был первым. Он пришел в этот мир на целых полтора месяца позже. Ты уже сорок пять дней жил и сопел, прежде чем пожаловал он. Замечательный возраст! Прекрасный мир! По-армянски – Овсеп, по-американски – Джо. Мировой парень!

Смешной, забавный.

Как он резвится? Да как дикий, необузданный индеец. Как он бегает? Словно олень. Как смеется? Как никто в целом свете. Мой лучший друг. Джо. Джо Акопян. Акопян по-армянски означает… ну тут уж ничего не поделать. Можете присобачить в начале «Л» или еще что-нибудь, но толку от этого будет мало. У вас получится «Лакопян» – вообще ни в какие ворота! К тому же никто никого по фамилии не называет, кроме мистера Девиса, когда тот не в духе. Так что любите и жалуйте, Джо Акопян. Бояться темноты? Джо не боялся ничего. Даже когда он подхватил грипп, и то ему все было нипочем.

– У меня болит голова, – сказал он. – Выйду гулять завтра.

Тогда я пошел к его маме и спросил, как он себя чувствует.

– С ним сидит доктор, – ответила она.

Вот тогда мне стало не по себе. Я понял. Я все понял. Бедный Джо! Бедный Овсеп Акопян, более известный под именем Джо! Бедняга Джо умирает.

Я вышел на улицу в объятия ноябрьской тьмы и потопал домой. Боже, Боже, до чего же я был зол! Как мне не хватало этого самого револьвера и коня! Я вскочил бы в седло и помчался галопом по промозглым зимним улицам туда, где собирались эти врачи, выхватил бы револьвер перед их домом и проорал им:

– Эй, вы, шарлатаны!

А потом, когда они высыплют на улицу, я бы погнал их перед собой, покрикивая:

– Или вы спасете Джо, или я с вами со всеми разберусь!

Вот я пригоняю табун врачей – полторы дюжины – к дому, где болеет Джо, поворачиваю коня, скачу к священникам и проделываю то же самое с ними:

– А ну, вруны, вылезайте, – кричу я им. – Как насчет Джо? Забудем вашу болтовню о небесах. Марш к дому, где живет Джо, и давайте молитесь, да как следует. Вы там себе по два века отмерили и воете про свой рай, а такому парню, как Джо, помирать от гриппа в одиннадцать лет!

Даже во время страшной эпидемии гриппа, когда все мерли как мухи, Джо не боялся.

– Пустяки, – говорил он. – Просто слабость какая-то. Я бы вышел, да мама не пускает.

А я знал. Я знал, что он умирает. Ему оставалось жить считанные дни, и я ничего не мог поделать. Все мое богатство состояло из косоглазого фонарика. Я шагал по улице, обдумывая все снова и снова, и вдруг меня осенило: ведь я и есть эти полторы дюжины врачей в комнате, я знаю, как спасать жизнь, и вот полторы дюжины врачей в моем лице принимаются за работу, раздают поручения и распоряжения, лишь бы паренек задержался на этом свете еще на сколько-то там лет. А потом я превратился в тех священников, старых и молодых: католиков, баптистов, пресвитерианцев, – и они вошли в дом, грохнулись на колени и принялись молиться. Ах, как я молился, как мы молились! Шестеро из нас молились на армянском, четверо – на плохом английском, и один – на русском. (Это был тот самый священник из русской католической церкви, что за железнодорожным полотном, который шуганул меня однажды за то, что я позволил полоумным русским мальчишкам убедить меня, будто слова, которые я крикнул ему, по-русски означают: «Здорово, святой отец!» На поверку, однако, вышло, что это была какая-то матерщина.)

Ужас! Все слилось в один кошмар. Угораздило же Джо подхватить этот чертов грипп! А если он умрет… тогда, клянусь Богом, я с вами рассчитаюсь. Со всеми.

– Если Джо умрет, – бормотал я по дороге домой, – вам не уйти от расплаты, шарлатаны, лгуны.

Была холодная ясная ночь. Одиннадцатилетнему мальчишке жить бы да жить. Впереди десятки лет приключений. Не хочу, чтобы мой кузен Овсеп Акопян умирал, не хочу. Вы же не хотите, чтобы случилось что-то нехорошее, тогда пошевеливайтесь, ребята.

Я был так занят своими тяжелыми раздумьями о судьбе Джо, что совсем позабыл о своем страхе перед темнотой. И тут я вспомнил. Страх обуял меня на мгновение, но потом я сказал себе: «Да? Чтоб я тебя испугался? Еще чего!» Я нажал на кнопку, и упругий луч света вперился в темноту. Я осветил фонариком все вокруг: землю под ногами, ветви деревьев над головой. Повел лучиком влево, вправо, на север и на юг. И вдруг, в тот самый миг, когда я шагал по улице, все было кончено: Джо умер, и теперь я шел по улице в полном одиночестве, и годы пролетали мимо, по два в минуту. И вот, много лет спустя, опять была ноябрьская ночь, и я, по-прежнему с горьким осадком в душе, не мог поверить в случившееся. Я бросил свет на ствол дерева и позвал:

– Джо? Никого.

Мгновение спустя я перевел луч на темные ступеньки крыльца. «Может, он сидит там и улыбается», – подумал я и снова позвал:

– Джо?

Но и там его не было. Тогда я побрел домой; я ругался и крыл всех и вся, пока не уснул.