– Да.

– И много вы зарабатываете писательским трудом?

– Ага. У меня «Кадиллак».

– А я думала, все молодые писатели живут небогато.

– Так было, – сказал я. – Но теперь все изменилось. В прошлом году один мой приятель заработал пятьдесят семь тысяч чистыми.

– Он, должно быть, много трудился. И откуда у вас, писателей, берется столько времени?

– О, это не проблема, – ответил я. – Писатель всегда в работе. Все его время принадлежит ему.

– Я не знала этого.

– Да, – продолжал я, – хороший писатель постоянно начеку, чтобы не упустить новый материал. Вот, к примеру, на прошлое Рождество, когда все вокруг наслаждались жизнью, я сидел и в поте лица своего работал над рассказом «Радость миру». И что я заработал в результате?

– Что же?

– Грипп.

– С температурой?

– 39 градусов. Но даже и с температурой у меня получился хороший рассказ. Известно ли вам, что те две недели, что Вольтер пролежал больной тифом, он написал одну оперу, шесть эссе против католицизма, четыре – против французского правительства, одну шестиактную пьесу и семьдесят два письма?

– Нет, не известно, – сказала девушка. – Я католичка.

– Ничего страшного. Так вот, в своем романе я пишу про молодого человека без средств, который встретил в картинной галерее красивую девушку, И они понравились друг другу.

– Неужели?

– Да. Сходим в кино?

– Сходим, – согласилась она.

Мы встали и пошли в кинотеатр «Золотые ворота» на Маркет-стрит. Билет на утренний сеанс стоил 35 центов. Ну, а ботинки… так это же только завтра.

Мы на цыпочках вошли в огромный храм, полный тьмы и таинств. Само по себе кино – это здорово, но больше всего в кино меня пленяют обитые плюшем кресла. Я с удовольствием погрузился в кресло рядом со своей спутницей, не испытывая ни малейших угрызений совести за туманное будущее своих ботинок. Если завтра мне вздумается сходить в зоопарк, то идти придется в ботинках шурина, ну да ладно. Всему свое время. Неплохой принцип.

– Вот они и поженились, – промолвила вдруг девушка.

– Кто?

– Мартин и Элен Хейз.

– Кто это – Мартин?

– Рональд Кольман.

– А что это за фильм?

– «Эрроусмит», – сказала она, – по роману Синклера Льюиса.

Я подался вперед и стал внимательно смотреть.

– Хорошая картина, – прошептал я в конце.

– Да, – отозвалась девушка. – Она умирает.

– Элен Хейз?

– Да. Не понимаю, неужели они не могли сделать так, чтобы она осталась жить?

– Действительно, – согласился я. – Живешь, дай и другим пожить. С другой стороны, не кажется ли вам, что мистер Льюис хотел показать нам, как печальна наша жизнь.

К счастью, в наш разговор вмешалось варьете. Зазвучала увертюра. Это было попурри из классических композиций Ирвина Берлинга, Уолтера Дональдсона, Лю Поллака и Франца Шуберта. Раздвинулся один занавес, поднялся другой, и начался первый акт.

Актриса из труппы певцов и танцоров, исполнявшая роль подружки гангстера, продекламировала: «Я люблю его, – потом добавила, – я ненавижу его».

Тогда моя спутница спросила:

– Что она хочет этим сказать?

– Она еще не разобралась окончательно в своих чувствах, – ответил я, а про себя добавил: «Напиши статью для «Харпер магазин» о влиянии Д. Г. Лоуренса на варьете и оперетту в Америке. Отметь, что влияние Д. Г. Лоуренса на оперетту и варьете неоценимо. Затем начни оценивать».

После окончания шоу мы покидали кинотеатр отдохнувшими и воспрявшими духом. И отправились в ресторан, где я изумил свою приятельницу щедростью, которой отличаются литераторы.

– Выбирайте, что вашей душе угодно, – предложил я.

– Я так рада, что помогаю вам в вашей работе над романом, – сказала она.

– Работать при вашем содействии – одно удовольствие.

– Я люблю детей, – сказала она. – А вы?

– Я тоже.

Я проводил ее до дому, а затем, поскольку на трамвай у меня не осталось, пустился в долгую дорогу домой. Когда я добрался, было несколько минут девятого. У меня сидел Джо и делал вид, что читает «Терциум Органум» Успенского. Он уже начал клевать носом, потому что встает в четыре утра, чтобы не опоздать на работу на рынке у Джека Айсолы.

– Здесь у него написано, – сказал Джо, – что «если в мире существует разум, то все в мире должно быть проникнуто им, но проявления у него могут быть самые разные». Как это понимать?

– Ну его к черту, – сказал я. – Я весь день молол языком, голова разболелась. Мне письма есть?

– Да, – сказал он. – Счет.

Я бросил счет в мусорную корзину и стянул с ног ботинки Джо.

– И где ты их откопал? – удивился Джо.

– Знаешь, я отнес свои ботинки в мастерскую и потратил те полтора доллара, что ты одолжил мне сегодня утром.

– На что?

– Повстречал хорошенькую девчонку.

– Резвишься, как миллионщик, да?

– Да, – признался я. – Как начал ей сочинять и выпендриваться, так уже и не смог остановиться, пока все деньги не просадил. Я сказал ей, что я – Шервуд Андерсон, сводил ее в кино, потом в ресторан. Теперь я на мели.

– Кто такой Шервуд Андерсон?

– Тоже писатель.

– Хорошенькая, говоришь?

– Угу.

– Ты бы лучше бестселлер написал, – сказал Джо. – Если хочешь, чтобы тебе жилось как миллионеру.

– Вот я и пишу.

– Ладно, – проговорил Джо, – взаймы я тебе больше дать не смогу, если только не выиграю в лотерею или еще что-нибудь в этом роде.

– Будем надеяться, выиграешь.

Джо пошел домой, а я засел за роман.

За два часа я написал два предложения, за которые, как мне кажется, никогда не придется краснеть. Потом я отворил настежь окна и стал молиться.

– Отче наш, – сказал я, – иже еси на небеси, да святится имя Твое. Если я вел себя по-дурацки сегодня, знай, это все делалось во славу Твою. Господи, довольно с Тебя тех, кто только и знает, что стонет и плачется, как это, наверное, наскучило Тебе. Что же касается меня, то у меня нет таких способностей. Я не могу молиться с тяжелым сердцем. Хоть я плохо одет и желудок мой урчит с голодухи, а сам я дрожу от холода, у меня нет для Тебя ничего, Господи, кроме слов благодарности. Да при-идет царствие Твое: нету для писателя лучшей школы. Аминь.

Я был подавлен чудовищными размерами космоса и бесконечностью времени. Я поблагодарил Бога за величественную красоту ночи и пошел спать. Но посреди ночи я вскочил с постели, чтобы записать последнее, что пришло на ум:

«Написать рассказ про свои ботинки».

1954