— У вас неплохой кабинет, герр Менцель. Светлый и со вкусом обставленный.
— Вы думаете? — захохотал тот. — Я уже привык к нему и не замечаю. Да и вкус у нас невзыскательный…
— Что вы, что вы! — возразил пан Модест. — Посмотрите, как гармонирует цвет этого ковра с тонами портьер! Какое богатство красок!
— Правда? — притворно усмехнулся Менцель. Ковры, портьеры и всю мебель притащили сюда из квартиры известного польского ученого, и Модест Сливинский был первым, кто обратил внимание на их изящество и красоту. — Мне очень приятно, что вы так высоко оцениваете мои дилетантские попытки…
Пан Модест смотрел на этого чурбана, который весь утонул в большом кожаном кресле. Какой идиот, простите, пустил слух о жестокости и зверствах Отто Менцеля? У этого краснолицего субъекта вид вполне добропорядочного человека. Как прислушивается он к его, Модеста Сливинского, суждениям, как предупредительно заглядывает в глаза! Пан Модест все больше утверждается в мысли, что перед ним уравновешенный пожилой господин. Вот разве только пальцы подозрительно грубоваты; но что поделаешь, у человека не может быть все абсолютно гармонично.
Пан Модест заложил ногу за ногу и, покачивая чуть ли не перед носом Менделя до блеска начищенным ботинком, уверенно, даже с оттенком некоей снисходительности, произнес:
— Должен вам заметить, герр штандартенфюрер, что вы мало знаете и плохо используете украинских патриотов. Мы могли бы принести значительно большую пользу.
— Вы так думаете? — Менцель сощурился. Эта беседа, которой он придал такой необычный тон, забавляла его. Смешно было смотреть, как пыжится и поучает его этот осел в модном галстуке. Но иногда можно позволить себе небольшой спектакль.
И, продолжая игру, Менцель произнес елейным голосом:
— Возможно, вы и правы… Мне лично очень понравилась та, гм… как бы это сказать?., лояльность, которую вы с такой откровенностью высказали у госпожи Стеллы Но это же только слова, — вздохнул, — а что в наше время слова? В лучшем случае — мелкая разменная монета. А ведь вы, герр Сливинский, привыкли иметь дело с крупными купюрами. Не так ли?
Пан Модест испугался. На что этот Менцель намекает? Нет, он не позволит залезать в свой карман!
— Не одни слова, — притворился, что не понял намека, — но и сердца… И не только я… Многоуважаемый наш шеф пан Бандера не раз заявлял, что лучшие силы украинской нации…
— Оставьте и вашего шефа, — небрежно махнул рукой Менцель, — и ваши лучшие силы… — Кто-кто, а штандартенфюрер знал, чего стоит вся эта шайка.
— Позволю взять на себя смелость возразить многоуважаемому пану, — обиделся Модест Сливинский. — Наша украинская полиция на деле доказала, что верно служит фюреру!
“Банда трусливых пропойц, — подумал Менцель. — Способны лишь на акции против мирного населения…”
— Украинская полиция и отряды ОУН[9] , — продолжал Сливинский, — будут и в дальнейшем вести решительную борьбу с коммунизированными элементами.
“Долго этот наглец собирается разглагольствовать? — подумал Менцель. — Пора прекратить комедию!..”
Штандартенфюрер грубо ухватил Модеста за пуговицу пиджака и резко оборвал разговор.
— Не только полиция. Вы… вы будете вести эту борьбу! — Усмехнулся, увидав, как вытянулось лицо “гостя”. — Да, вы!.. Мы надеемся, что вы поможете нам в нашей трудной будничной работе.
Пан Модест сник. Вот оно что!.. Теперь понятно, зачем они вызвали его…
Как бы прочитав мысли пана Модеста, Менцель взял со стола листок бумаги.
— Прошу ознакомиться и подписать, — сказал он. — И запомните: это большое доверие и честь!
Стараясь не показать гестаповцу, как дрожат у него пальцы, Сливинский взял бумажку. Так и есть — обязательство агента гестапо, а это ох как нежелательно! Собственно, Модест Сливинский не прочь помогать ведомству Отто Менцеля, но зачем оставлять следы? Многолетний опыт научил пана Модеста уклоняться от подписывания всяких там бумажек — кто может знать, как потом все обернется…
Делая вид, что внимательно вчитывается в пункты обязательства, Сливинский украдкой посмотрел на Менцеля и сделал попытку спастись:
— Герр штандартенфюрер может быть вполне уверен, что я никогда не откажусь помочь немецкой нации в ее героической борьбе. Все мы обязаны это делать в меру своих сил и возможностей. — Не заметив ничего угрожающего на лице шефа гестапо, Сливинский продолжал: — Однако зачем вам эта формальность, герр штандартенфюрер? Подпишусь я здесь или нет — мое отношение к великой Германии останется неизменным!
Отто Менцель медленно поднялся, заложил руки за спину, не спеша обошел стол, снова опустился в кресло и, откинувшись на высокую спинку, холодно и надменно уставился на своего собеседника. Он смотрел долго, с удовольствием наблюдая, как побелел этот развязный субъект, потом резко бросил:
— Меня не интересуют ваши соображения. Хотя, откровенно говоря, они несколько удивили меня. Будьте благодарны, что мы доверяем вам, пан Сливинский…
— Ха-ха-ха… Вы не так поняли меня, герр штандартенфюрер, — заискивающе произнес пан Модест, вскакивая с места. Угодливо улыбаясь, он стоял, как провинившийся гимназист. — Ха-ха-ха… Я всегда готов… — Потянулся за ручкой, подписался, непослушными пальцами пододвинул бумажку Менцелю. — А как же, это честь, великая честь…
Штандартенфюрер небрежно бросил подписанное обязательство в ящик стола, а оттуда вытащил какую-то измятую бумажку.
— Как это вам нравится, пан Сливинский? Ознакомьтесь!
Модест читал, но ничего не понимал. Буквы прыгали перед глазами, сливались в сплошные черные линии. “Большевистская листовка… — сообразил наконец. — Гляди, черт бы их побрал, еще шевелятся…” Заставив себя сосредоточиться, наконец прочитал:
“Граждане!
Наступил час расплаты, поднимайтесь на борьбу с захватчиками, за свободу народа, за родной край!”
— Ай-ай-ай, — покачал головой, — и такая дрянь в нашем городе. Это здесь, герр штандартенфюрер, распространяют коммунистические афишки?
Сказал, даже не подозревая, как больно терзает сердце Менцеля. Не мог же Сливинский знать, что начальство чуть ли”с ежедневно жестоко распекает шефа гестапо за листовки, которые систематически появляются в городе, за мятежные лозунги на заборах и стенах. А совсем недавно кто-то пристрелил ночью двух патрульных из числа эсэсовцев. И где — чуть ли не в центре города! Сколько ядовитых слов наговорил по этому поводу Менцелю сам губернатор! Конечно, не забудут ему и того, что позавчера на паровозе, вышедшем из депо после долгого ремонта и тащившем на Восточный фронт огромный эшелон, вдруг произошел взрыв. Пять вагонов полетели под откос — пять вагонов вместе с солдатами…
И все это — страшно даже подумать! — лишь небольшая часть неприятностей Менцеля. Впрочем, совсем не обязательно знать этому балбесу, что растравляет сердце шефа гестапо. Менцель, схватив листовку, затряс ею перед носом своего новоявленного агента и неожиданно разорался:
— А где же еще, кретин вы несчастный!
Раздраженно швырнул листовку обратно в ящик, немного успокоился и сказал примирительно:
— Слушайте меня внимательно, пан Сливинский. Ваша задача — вынюхивать все, что хоть сколько-нибудь пахнет большевизмом. Мелочей в нашей работе нет. Надо запоминать все — слова, выражение лица, интонацию… Ухватившись за кончик нити, можно распутать большой клубок. В городе притаились коммунистические элементы, они маскируются, но мы должны быть хитрее их.
Дома Модест Сливинский опрокинул подряд три рюмки коньяку. Пил, не ощущая вкуса, словно это вонючий шнапс. И надо же придумать такое: он — агент гестапо! Он, который любил говорить о чести и долге, о чистоте нации, о высоком призвании члена ОУН!.. Мезальянс, настоящий мезальянс… Натянул халат, согрелся немного под одеялом, выпил еще рюмку, на сей раз уже смакуя. Терзавшая его горечь прошла. Гестапо так гестапо- в конце концов в этом есть своя логика. Ведь и он и гестапо одинаково заинтересованы в уничтожении большевиков — стало быть, цель у них одна. А если одна, то ничего страшного не произошло. Не он же выдумал извечный закон — цель оправдывает средства. И вообще — разве он первый или последний?
