Заведение существовало уже с давних пор и всегда славилось тем, что выходившие из него девицы отличались доброю нравственностью, приятными манерами и умели говорить un peu de tout.[59] Они знали, что был некогда персидский царь Кир, которого отец назывался Астиагом; что падение Западной Римской империи произошло вследствие изнеженности нравов; что Петр Пустынник ходил во власянице; что город Лион лежит на реке Роне и славится шелковыми и бархатными изделиями, а город Казань лежит при озере Кабане и славится казанским мылом. Юпитер был большой волокита, а Юнона была за ним очень несчастна и обратила Ио в корову. А Святослав сражался с Цимисхием и сказал: «Не посрамим земли русския!» Это он сказал, а совсем не генерал Прокофьев, как утверждают некоторые историки. Словом сказать, все выходило так, что ни одна воспитанница m-lle Тюрбо не ударила в грязь лицом и не уронила репутации заведения.

Основателем пансиона был m-r Тюрбо, отец нынешней содержательницы. Он был вывезен из Франции, в качестве воспитателя, к сыну одного русского вельможи, и когда воспитание кончилось, то ему назначили хорошую пенсию. М-r Тюрбо уже намеревался уехать обратно в родной Карпантрa, как отец его воспитанника сделал ему неожиданное предложение.

– А что, Тюрбо, – сказал он ему, – если бы вы перешли в православную веру?

– С удовольствием, – ответил Тюрбо.

– А я вам помогу устроиться в Петербурге навсегда…

– С у-до-воль-стви-ем! – с чувством повторил Тюрбо, целуя своего покровителя в плечо.

И не дальше как через месяц все семейство Тюрбо познало свет истинной веры, и сам Тюрбо, при материальной помощи русского вельможи, стоял во главе пансиона для благородных девиц, номинальной директрисой которого значилась его жена.

С этих пор заведение Тюрбо сделалось рассадником нравственности, религии и хороших манер. По смерти родителей его приняла в свое заведование дочь, m-lle Caroline Turbot, и, разумеется, продолжала родительские традиции. Плата за воспитание была очень высока, но зато число воспитанниц ограниченное, и в заведение попадали только несомненно родовитые девочки. Интерната не существовало, потому что m-lle Тюрбо дорожила вечерами и посвящала их друзьям, которых у нее было достаточно.

– Днем я принадлежу обязанностям, которые налагает на меня отечество, – говорила она, разумея под отечеством Россию, – но вечер принадлежит мне и моим друзьям. А впрочем, что ж! ведь и вечером мы говорим всё о них, всё о тех же милых сердцу детях!

Когда Софья Михайловна привезла Верочку в пансион, то m-lle Тюрбо сразу назвала ее ангелочком.

– Ах, какой ангелочек! и какая вы счастливая мать! – воскликнула она, любуясь девочкой, которая действительно была очень миловидна.

– Само провидение привело меня к вам, m-lle Caroline! – отвечала Софья Михайловна комплиментом за комплимент и крепко пожала руку директрисе.

Верочка начала ходить в пансион и училась прилежно. Все, что могли дать ей Жасминов, Гиацинтов и проч., она усвоила очень быстро. Сверх того, научилась танцевать качучу, а манерами решительно превзошла всех своих товарок. Это было нечто до такой степени мягкое, плавное, но в то же время не изъятое и детской непринужденности, что сама Софья Михайловна удивлялась.

– И откуда это у тебя, ангелочек, такие прелестные манеры! – восхищалась она.

– Стараюсь, maman, подражать тем, кого я люблю, – скромно отвечал ангелочек.

– Их вахмистр манерам учит, – совсем некстати вмешивался Ардальон Семеныч.

Но и с ангелочком случались приключения, благодаря которым она становилась в тупик. Однажды Essbouquet задал сочинение на тему: "Que peut dire la couleur bleue?"[60] Верочка пришла домой в большой тревоге.

– Que peut dire la couleur bleue, maman? – спросила она мать за обедом.

– Что такое… la couleur bleue? – удивилась Софья Михайловна.

– Нам француз на эту тему к послезавтраму сочинение задал, – объяснила Верочка.

– Эк вывез! – заметил Ардальон Семеныч.

– Ах, да… понимаю! – догадалась наконец Софья Михайловна, – о чем бы, однако ж, голубой цвет мог говорить? Ну, небо, например, l'azur des cieux…[61] понимаешь! Голубое небо… Над ним ангелы… les cherubins, les seraphins…[62] все, все голубое!.. Разумеется, это надо распространить, дополнить – тут целая картина! Что бы еще, например?.. Ну, например, невеста… Голубое платье, голубые ботинки, голубая шляпка… вся в голубом! Чистая, невинная… разумеется, и это надо распространить… Что бы еще?..

– Ну, например, голубой жандарм, – подсказал Ардальон Семеныч.

– А что бы ты думал! жандарм! ведь они охранители нашего спокойствия. И этим можно воспользоваться. Ангелочек почивает, а добрый жандарм бодрствует и охраняет ее спокойствие… Ах, спокойствие!.. Это главное в нашей жизни! Если душа у нас спокойна, то и мы сами спокойны. Ежели мы ничего дурного не сделали, то и жандармы за нас спокойны. Вот теперь завелись эти… как их… ну, все равно… Оттого мы и неспокойны… спим, а во сне все-таки тревожимся!

– О черт побери! – простонал Ардальон Семеныч. Немка неосторожно хихикнула; Софья Михайловна обвела ее молниеносным взглядом, отодвинула сердито тарелку и весь остаток обеда просидела надутая.

В другой раз Верочка вбежала в квартиру, восторженно крича:

– Мамаша! я оступилась!

– Как оступилась? – встревожилась Софья Михайловна, – садись, покажи ножку!

– Это, maman, нам мосье Жасминов сочинение на тему "Она оступилась" задал.

– "Ah! c'est trop fort!"[63] – подумала Софья Михайловна и решилась немедленно объясниться с m-lle Тюрбо.

Она знала, что слово «оступиться» употребляется в смысле, довольно не подходящем для детской невинности. "Она оступилась, но потом вышла замуж", или: "она оступилась, и за это родители не позволили ей показываться им на глаза" – вот в каком смысле употребляется это слово в «свете». Неужели ангелочек может когда-нибудь оступиться? Неужели нужно наводить его на подобные мысли, заставлять доискиваться их значения? Вот уж этого-то не ожидала она от m-lle Тюрбо! Она скорее склонна была думать, что старая девственница сама не подозревает значения подобных выражений, и вдруг – прошу покорно!

В это утро у m-lle Тюрбо уж перебывало немало встревоженных матерей по этому же поводу, и потому она встретила Софью Михайловну уже подготовленная.

– Ах, chere madame![64] – объяснила она, – что же в этой теме дурного – решительно не понимаю! Ну, прыгал ваш ангелочек по лестнице… ну, оступился… попортил ножку… разумеется, не сломал – о, сохрани бог! – а только попортил… После этого должен был несколько дней пролежать в постели, манкировать уроки… согласитесь, разве все это не может случиться?

– Да, ежели в этом смысле… но я должна вам сказать, что очень часто это слово употребляется и в другом смысле… Во всяком случае, знаете что? попросите мосье Жасминова – от меня! – не задавать сочинений на темы, которые могут иметь два смысла! У меня живет немка, которая может… о, вы не знаете, как я несчастлива в своей семье! Муж мой… ох, если б не ангелочек!..

– Не доканчивайте! Я понимаю вас! Желание ваше будет выполнено! – горячо ответила m-lle Тюрбо, пожимая посетительнице руки. – Pauvre ange delaisse![65]

Наконец (ангелочку уж шел шестнадцатый год), Верочка пожаловалась мамаше, что танцмейстер Тушату хватает ее за коленки. Известие это окончательно взорвало Софью Михайловну. Во-первых, она в первый раз только сообразила, что у ангелочка есть коленки, и, во-вторых – какая дерзость! Неужто какой-нибудь Тушату воображает… mais c'est odieux![66] Когда она была молоденькая и Ardalion, в первый раз, схватил ее за коленки, – о, она отлично помнит этот момент! Она никогда не забудет, как покойница maman («скворешница!» – мелькнуло у нее в голове) бранила ее за это!