– He хотите ли творогу со сливками? – вдруг обратилась она ко мне.

– Madame!.. – сказал я, не понимая ее вопроса.

– Вы такой молодой… vous devez adorer le laitage…[333]

Признаюсь, это меня как будто ожгло; но, к счастью, я скоро нашелся.

– Может быть, – ответил я, – но во всяком случае обожать молоко все-таки лучше, нежели обожать… лук!

В свою очередь, она с минуту в недоумении смотрела на меня… и вдруг поняла!

– Ах, да! – почти вскрикнула она, весело хохоча, – «лук»… "цыбуля"… c'est са! Се cher capitaine! Mais savez-vous que c'est tres mechant![334] Лук… цыбуля… обожать Цыбулю… ah! ah!

И она вновь так звонко засмеялась, что я почувствовал себя довольно неловко. Ты не можешь себе представить, maman, какой это смех! Звук его ясный, чисто детский, и в то же время раздражающий, едкий. Нахохотавшись досыта, она вздохнула и сказала:

– Какой вы молодой!

– Послушайте, баронесса! – сказал я, – я уж однажды слышал от вас это восклицание. Теперь вы его повторяете… зачем?

– А хоть бы затем, чтоб вы не смотрели так, как сейчас на меня смотрели. Vous avez des regards de conquerant qui sont on ne peut plus compromettants… ah, oui![335]

– В чьих же глазах это может компрометировать вас? Быть может…

Я остановился, как бы затрудняясь продолжать.

– В глазах ротмистра, хотите вы сказать? А если б и так?

– Цыбуля, баронесса! Поймите меня… Цыбуля!

– Вам не нравится эта фамилия? Какой вы молодой!

– De grace, baronne![336]

– Да, молодой! Если б вы не были молоды, то поняли бы, что Цыбуля – отличный! Que c'est un homme charmant, un noble coeur, un ami a toute epreuve…[337]

– Rien qu'un ami?[338]

– Ah! ah! par exemple![339]

Она опять залилась своим ясным, раздражающим смехом. Но я весь кипел; виски у меня стучали, дыхание занималось. Вероятно, в лице моем было что-то особенно горячее, потому что она пристально взглянула на меня и привстала с кушетки.

– Слушайте! – сказала она, – будемте говорить хладнокровно. Мне тридцать лет, и вы могли бы быть моим сыном… a peu pres…[340]

"Вот оно! сынок!" – мелькнуло у меня в голове.

– Что за дело! – начал я.

– Нет, очень большое дело. Я не хочу портить вашу жизнь… не хочу! Вы только в начале пути, а я…

– Неправда! неправда! – воскликнул я с жаром, – красота, грация… la chastete du sentiment!.. cette fraicheur de formes… ce moelleux… Гa ne passe pas![341] Это вечно!

Она засмеялась вновь, но уже тихонько, сладко, и приняла задушевный тон.

– Хотите быть моим другом? – сказала она, – нет, не другом… а сыном?

– Потому что «друг» у вас уж есть? – с горечью произнес я.

– Ну да, Цыбуля… c'est convenu![342] А вы будете сыном… mon fils, mon enfant – Il est ce pas?[343]

Я молчал.

– Но почтительным, скромным сыном… pas de betises…[344] правда? И чтоб я никогда не видела никаких ссор… с Цыбулей?

– И с Травниковым? – бросил я ей в упор.

– И с Травниковым… ah! ah! par exemple![345] Да, и с Травниковым, потому что он присылает мне прелестные букеты и отлично устраивает в земстве дела барона по квартированию полка… Eh bien! pas de betises… c'est convenu?[346]

– Mais comprenez donc…[347]

– Pas de mais! Un bon gros baiser de mere, applique sur le front du cher enfant, et plus – rien![348] Слышите! – ничего!

С этими словами она встала, подошла ко мне, взяла меня обеими руками за голову и поцеловала в лоб. Все это сделалось так быстро, что я не успел очнуться, как она уже отпрянула от меня и позвонила.

Я был вне себя; я готов был или разбить себе голову, или броситься на нее (tu sais, comme je suis impetueux![349]), но в это время вошел лакей и принес лампу.

Затем кой-кто подъехал, и, разумеется, в числе первых явился Цыбуля. Он сиял таким отвратительным здоровьем, он был так омерзительно доволен собою, усы у него были так подло нафабрены, голова так холопски напомажена, он с такою денщицкою самоуверенностью чмокнул руку баронессы и потом оглядел осовелыми глазами присутствующих (после именинного обеда ему, очевидно, попало в голову), что я с трудом мог воздержаться…

И эта женщина хочет втереть мне очки насчет каких-то платонических отношений… с Цыбулей! С этим человеком, который пройдет сквозь строй через тысячу человек – и не поморщится! Ну, нет-с, Полина Александровна, – это вы напрасно-с! Мы тоже в этих делах кое-что смыслим-с!

Весь остаток вечера я провел в самом поганом настроении духа, но вел себя совершенно прилично. Холодно и сдержанно. Она заметила это и улучила минуту, чтоб подозвать меня к себе.

– Vous vous conduisez comme un sage![350] – сказала она. – Вот вам за это!

Она быстро поднесла к моим губам руку, но я был так зол, что только чуть-чуть прикоснулся к этой хорошенькой, душистой ручке…

К довершению всего, мне пришлось возвращаться домой вместе с Цыбулей, которому вдруг вздумалось пооткровенничать со мною.

– Ты, хвендрик, не вздумай у меня Парасю отбить! – сказал он совсем неожиданно.

"Парася!" le joli nom![351] И я уверен, что с глазу на глаз, в минуты чувствительных излияний, он ее даже и Параськой зовет! Это окончательно взбесило меня.

– Послушайте! – отвечал я, – во-первых, я не понимаю, о чем вы говорите, а во-вторых, объясните мне, почему вы говорите «хвендрик», тогда как отлично произносите "фост"?

– Эге! да ведь и в самой же вещи так! – удивился он и на всю улицу разразился хохотом…

Итак, первый акт кончился. Но что это именно только первый акт, за которым пойдут второй и последующие – в этом ручаюсь тебе я!

Целую твои ручки. Ах, если б ты могла улизнуть от несносного Butor'a и приехать в К***! Мне так нужны, так нужны твои советы!

Твой С. Проказнин.

P. S. Вчера, в то самое время, как я разыгрывал роли у Полины, Лиходеева зазвала Федьку и поднесла ему стакан водки. Потом спрашивала, каков барин? На что Федька ответил: "Барин насчет женского полу – огонь!" Должно быть, ей это понравилось, потому что сегодня утром она опять вышла на балкон и стояла там все время, покуда я смотрел на нее в бинокль. Право, она недурна!"

"Взвесим все шансы, мой друг, и будем говорить серьезно.

Из последнего твоего письма я вижу, что твое предприятие гораздо сложнее, нежели можно было предположить. C'est tres serieux, mon enfant, c'est presque insurmontable.[352] Тут нужно много сдержанности, самоотвержения и – passe moi le mot[353] – ума. Потому что дело идет не о том только, чтобы наполнить праздное и скучающее существование, но о том, чтобы освободить это существование от тисков, которыми оно охвачено и которые со всех сторон заграждают путь к сердцу женщины.