А для князя Ивана Семеныча это воссоединение Тебенькова будет настоящим кладом. До сих пор князь был силен не столько основательностью, сколь живостью своих намерений. На практике его намерения очень редко получали надлежащее осуществление, и это происходило именно вследствие того, что, по неполному знанию признаков русского либерализма, князь довольно часто попадал, как говорится, пальцем в небо. Так случилось, например, с распоряжением о разыскании Франклина, в котором этот последний был назван сначала «эмиссаром», потом "человеком, потрясшим Западную Европу", и, наконец, просто «злодеем». Конечно, в этом прежде всего виноват секретарь князя, который недосмотрел (он был немедленно за это уволен), но все-таки даже в клубах все ахнули, когда узнали, что ищут «эмиссара» Франклина, а Тебеньков прямо так-таки и выразился: "га fait pitie!"[116] Теперь Тебеньков все эти смешения устранит. Он прямо в настоящую точку ударит, он сделает это уже по тому одному, что самое воссоединение его в лоно князя Ивана Семеныча может произойти лишь ценою сожжения тебеньковских кораблей. Сколько погибнет тогда невинных людей! Сколько несчастных, никогда не имевших в голове другой идеи, кроме: как прекрасен божий мир с тех пор, как в нем существуют земские учреждения! – вдруг вынуждены будут убедиться, что это идея позорная, потрясшая Западную Европу и потому достойная аркебузированья! Да, Тебеньков будет и аркебузировать, несмотря на то что до сих пор он горячо ратовал против аркебузирования! Он скажет: "Mon cher! я сам был против этого, но – que veux-tu![117] – у нас так мало средств, что это все-таки одно из самых подходящих!" И напрасно будут молить его «невинные», напрасно будут они сплетничать на других солибералов, напрасно станут клясться и доказывать свою невинность! На все извороты их Тебеньков даст один холодный и ясный ответ: «Господа! вы меня не надуете! я сам был „оным“! я знаю!»
Понятно, что, в виду такого темного будущего, я решился во что бы ни стало, даже с пожертвованием своего самолюбия, воспрепятствовать союзу Тебенькова с князем. При одной мысли, что в ад реакции проникнет этот новый Орфей и начнет петь там свои чарующие песни, в уме моем рисовались самые мрачные перспективы. Поэтому я принял всю вину на себя, я cделал вид, что не Тебеньков говорил мне вчера колкости, но я, по своей необдуманности и неопытности, был виною происшедшего скандала. И вот, на другой день, около полудня, я уже был у моего друга.
– Тебеньков! – приветствовал я его, – ужели из-за того, что произошло вчера, из-за нескольких необдуманных с моей стороны выражений, ты захочешь разорвать со мною!
Мой друг дрогнул. Я очень ясно прочитал на его лице, что у него уж готов был вицмундир, чтоб ехать к князю Ивану Семенычу, что опоздай я еще минуту – и кто бы поручился за то, что могло бы произойти! Однако замешательство его было моментальное. Раскаяние мое видимо тронуло его. Он протянул мне обе руки, и мы долгое время стояли рука в руку, чувствуя по взаимным трепетным пожиманиям, как сильно взволнованы были наши чувства.
– Разорвать! С тобой, мой бедный Гамбетта! – наконец произнес он, – никогда!
– Но… с либерализмом?! – спросил я, почти задыхаясь от страха.
Он дрогнул опять. Идея, что вицмундир вычищен и что затем стоит только взять извозчика и ехать – видимо угнетала его. Но такова сила либерального прошлого, что оно, даже ввиду столь благоприятных обстоятельств, откликнулось и восторжествовало.
– Никогда! – воскликнул он совершенно твердым голосом. – Plutot la mort que le deshonneur![118]
– La mort – c'est trop dire![119] Но подумай, однако ж, мой друг! вот ты ждал к празднику через плечо, вот как бы это…
– A bah! Гa viendra![120] – сказал он весело и махнул рукою.
Затем мы обнялись. Тебеньков велел сервировать завтрак, и все недоразумения были сейчас же покончены.
– Мне – разорвать с либерализмом! мне? – говорил мой друг, покуда мы дегюстировали какой-то необыкновенной красоты лафит, – но разве ты не понимаешь, что это значило бы разбить вдребезги всю мою жизнь! Знаешь ли ты, с которых пор я либерал? ты еще в рубашечках ходил, как я уж был испытаннейшим либералом в целом Петербурге! Уже тогда я проектировал все те идеи, которыми теперь наш общий друг, Менандр Прелестнов, волнует умы в "Старейшей Русской Пенкоснимательнице"! Покойный князь Федор Федорыч недаром говаривал: "Тебеньков тем более опасен, что никогда нельзя понять, чего собственно он добивается!" Ты понимаешь! Это была целая система, именно в том и заключавшаяся, чтоб никто ни в чем не мог уличить, а между тем всякий бы чувствовал, что нечто есть, и только вот теперь эта система пошла настоящим образом в ход! Либерализм, mon cher, это для меня целое семейное предание! C'est tout un culte.[121] Мой отец, моя мать, мой дед… все были либералы! Мой отец первый подал мысль об обязательном посеве картофеля… tu sais,[122] потом из этого еще произошли знаменитые «картофельные войны»? Моя мать еще в тысяча восемьсот восемнадцатом году порешила с женским вопросом, выйдя, при живом муже, замуж за моего отца! И ты мог думать, что я изменю этим преданиям! Mon cher! позволь тебе сказать: ты грубо, ты непростительно грубо ошибался!
Тебеньков так был взволнован, говоря это, что даже закусил нижнюю губу!
– Тебеньков! Я ошибался! я глубоко, грубо, непростительно ошибался! я сознаю это! – лепетал я.
– Постой! я не все сказал. Возьми мои теперешние связи – они все до одной либеральные. От кого я жду обновления России – от князя Льва Кирилыча! Какую газету я читаю – "Старейшую Всероссийскую Пенкоснимательницу"! J'espere que c'est assez concluant![123] Учреждение читален, лекций, народного театра, распространение полезных знаний – во всем и везде я играю первую роль! Я всегда и везде говорил: "Господа! не полагайте движению препон, но умейте овладеть им. Овладейте, господа! дайте движению надлежащее направление – et alors tout Гa ira comme sur des roulettes![124] Только овладейте!" Сколько я потерял через это – ты знаешь сам. Ты знаешь очень хорошо, чем бы я мог быть, если б принял в то время предложение князя Ивана Семеныча! Он предлагал мне Анны… Ты понимаешь! святыя Анны… помимо Станислава! в мои лета! Ah! c'etait bien joli![125] Но я сказал прямо: «Если бы к этому прибавили три тысячи аренды, то и тогда я еще подумаю!» Почему я так смело ответил? а потому, мой друг, что, во-первых, у меня есть своя административная система, которая несомненно когда-нибудь понадобится, а во-вторых, и потому, что я знаю наверное, что от меня мое не уйдет. Система моя очень проста: никогда ничего прямо не дозволять и никогда ничего прямо не воспрещать. C'est simple comme bonjour.[126] Но чтобы ты мог лучше понять мой административный идеал, я попрошу тебя вообразить себе, что в настоящую минуту я нахожусь у дел. Первое, что я делаю, – это ослабляю бразды. Хотя, в сущности, в этом еще нет ничего определенного, но для нас, русских, уже одно это очень и очень важно. Мы так чувствительны к браздам, что малейшее изменение в манере держать их уже ценится нами. И вот, когда я ослабил бразды, когда все почувствовали это – вдруг начинается настоящее либеральное пиршество, un vrai festin d'idees liberates.[127] Литература ликует, студенты ликуют, женщины ликуют, все вообще, как бы сговорившись, выходят на Невский с папиросами и сигарами в зубах! И заметь: я ничего прямо не дозволял, а только ничего прямо не воспрещал! Я, с своей стороны, тоже ликую. Я вижу эти наивные, малым довольные лица, я указываю на них и говорю: «Вот доказательства разумности моей системы! J'espere que j'ai bien merite mon cordon rouge de s-te Anna!»[128] Таким образом проходит год, а может быть, и два – я все продолжаю мою систему, то есть ничего прямо не дозволяю, но и ничего прямо не воспрещаю. Тогда начинают там и сям прорываться проявления так называемой licence.[129] Подчиненные Держиморды бегут ко мне в ужасе и докладывают, что такого-то числа в Канонерском переулке, в доме под номером таким-то, шла речь о непризнании авторитетов. Но я еще не разделяю опасений моих сослуживцев и настаиваю на том, что мер кротости совершенно достаточно, чтоб обратить заблудших на путь истины. Pas trop de zele, messieurs, говорю я, surtout pas trop de zele![130] Затем я призываю зачинщиков и келейным образом делаю им внушение. «Господа! – говорю я, – вы должны понять, что у нас без авторитетов нельзя! Если вы хотите, чтоб я имел возможность защитить вас, то поберегите и меня! если не хотите, то скажите прямо – я удалюсь в отставку!» Разумеется, моя угроза действует. Все кричат: «Осторожнее! осторожнее! потому что, если оставит нас Тебеньков, – мы погибли!» Так проходит, быть может, еще целый год. Mais helas! les idees subversives – c'est quelque chose de tres peu solide, mon cher![131] С ними никогда нельзя быть уверенным, где они остановятся и не перейдут ли ту границу «недозволенного», но и «не воспрещенного», в прочном установлении которой и заключается вся задача истинного либерализма. И вот, по прошествии известного времени, la licence releve la tete[132] и прямо утверждает, что «невоспрещение» равняется «дозволению». Начинается шум, mesquineries,[133] резкости вроде тех, которые мы слышали вчера вечером. Тогда я говорю уже прямо: «Messieurs! je m'en lave les mains!»[134] и уступаю мое место князю Ивану Семенычу. Hein? tu comprends?[135]
