– Вы! вы! "вы можете"! еще бы… вы! Вы посмотрите только, как вы живете… вы! это что? это что? – восклицал он бешено, указывая пальцами на хаос, царствовавший в комнатах, и на изрытый берег Вопли, видневшийся через отворенную балконную дверь.

Старый генерал ни слова не сказал в ответ. Он покорно понурил седую голову, словно сознавая себя без оправдания.

– Вы! – продолжал между тем молодой генерал, расхаживая тревожными шагами взад и вперед по кабинету, – вы! вам нужна какая-нибудь тарелка щей, да еще чтоб трубка «Жукова» не выходила у вас из зубов… вы! Посмотрите, как у вас везде нагажено, насрамлено пеплом этого поганого табачища… какая подлая вонь!

Наконец он остановился против отца и пустил ему в укор:

– Но объясните же наконец, каким образом это могло случиться? Говорите же! что такое вы тут делали? балы, что ли, для уездных кокоток устроивали? Говорите! я желаю знать!

– Мой друг! я… я… ты сам отчасти… В последнее время… требования денег…

– Ну да! вот это прекрасно! Я – виноват! Я – много требовал! Я!! Je vous demande un peu![65] А впрочем, я знал зараньше, что у вас есть готовое оправдание! Я – должен был жить на хлебе и воде! Я – должен был рисковать своею карьерой! Я – должен был довольствоваться ролью pique-assiette'a[66] при более счастливых товарищах! Вы это, конечно, хотите сказать?

– Сохрани бог, мой друг! но…

– Без всяких «но»! Point de «mais», mon pere![67] Я очень хорошо понимаю и вижу! Я зараньше знаю все, что вы можете сказать! О! я травленый зверь, mon pere, меня провести не так-то легко! Ионы… Агнушки! – вот куда дозволительно бросать деньги! Им дома покупают, им отдают домашнюю движимость, им – всё! А сын – что такое сын?! On l'engendre – et tout est dit![68] И за это он обязывается почитать родителей и целовать у них ручки… ces chers parents![69] Нет, вы скажите, зачем вы, вместо того чтоб действовать, извлекать, добывать ценности, в нелепые пререкания с Стреловым вошли?

– Но, друг мой, он-то и есть та причина…

– Нет, вы, вы, вы! Он доставал вам деньги! он умел это! И, конечно, он сумел бы достать и теперь! он нашел бы, из чего извлечь пользу! Вы! разве вы имеете понятие о том, что у вас есть? Разве можно поверить, чтобы всё… чтобы не было… ну, пустоши какой-нибудь… une prairie… une foret…[70] А он… в пререкания входит! Ему, изволите видеть, оскорбительно, что в виду его усадьбы поселился честный труженик… oui, un honnete travailleur,[71] который, быть может, потом и кровью…

Петенька так расчувствовался, что произнес последние слова почти дрожащим голосом ("au fond je suis democrate!"[72] мелькнуло в его голове). В это же самое время он взглянул в окно.

– Э! да он там премило устроился! – воскликнул он, – целый городок… право!

– Он, друг мой, наш луг обманом…

– Обманом! а кто виноват! Вы, вы и вы! Зачем вы подписываете бумаги, не читая? а? На Иону понадеялись? а? И хотите, чтоб этим не пользовались люди, у которых практический смысл – всё? Mais vous etes donc bien naif, mon pere![73]

В таком духе разговор продолжался около двух часов. Наконец это надоело Петеньке. Он оставил старика под бременем обвинений и, сказав: "il faut que je mette ordre a Гa",[74] выбежал из дома во вновь разведенный сад. Там все смотрело уныло и заброшенно; редко-редко где весело поднялись и оделись листвой липки, но и то как бы для того, чтобы сделать еще более резким контраст с окружающею наготой. Желая пробраться в старый парк, который все еще сохранял прежнюю дикую прелесть, Петенька спустился было по заросшей дорожке к пруду, который в этом месте суживался, и через переузину был когда-то перекинут мост, но вместо моста торчали сгнившие столбики. Взбешенный, побежал он назад, прибежал на скотную – никого не нашел, потом на конный двор – опять никого не нашел, и наконец случайно набрел на мужика, спавшего под деревом, растолкал его ногою и дал волю сквернословию. К обеду пришел он усталый, озлобленный, с пересохшим горлом и без малейшего признака аппетита.

Обед прошел молчаливо. Петенька брезгливо расплескивал ложкой превосходные ленивые щи (старый генерал хотел похвастаться, что у него, несмотря на «катастрофу», в начале июля все-таки есть новая капуста) и с каким-то неизреченным презрением швырялся вилкой в соусе из телячьей головки. Вино тоже не понравилось ему, хотя это был добрый St-Julien, года четыре лежавший в подвале у генерала. Только по временам он прерывал тяжелое молчание (он, впрочем, не чувствовал его тяжести и фыркал совсем хладнокровно, как ни в чем не бывало), чтобы высказать поучение вроде следующего:

– Да-с, любезнейший родитель! Не могу похвалить ваши порядки! не могу-с! Пошел в сад – ни души! на скотном – ни души! на конном – хоть шаром покати! Одного только ракалью и нашел – спит брюхом кверху! И надобно было видеть, как негодяй изумился, когда я ему объяснил, что он нанят не для спанья, а для работы! Да-с! нельзя похвалить-с! нельзя-с!

– Они в это время отдыхают, мой друг, полдни… – попробовал оправдаться старый генерал.

– У вас, по-видимому, всегда полдни! И давеча полдни, и теперь полдни! Наспятся, потом начнут потягиваться да почесываться – опять полдни! Нет-с, этак нельзя-с! этак не управляют имениями! таким манером, конечно, никакого дохода никогда получить нельзя!

Генерал молча выслушивал эти реприманды, наклонив лицо к тарелке, и ни разу не пришло ему даже на мысль, что, несмотря на старость, он настолько еще сильнее и крепче своего пащенка, что стоило ему только протянуть руку, чтоб раздавить эту назойливую гадину.

После обеда, едва старик успел вымолвить: "Ну, теперь я пойду…" – как уже Петенька схватился за фуражку и исчез из дома.

Старый генерал удалился в спальную и, по обыкновению, лег отдохнуть. Но ему не спалось. Что-то горькое до остроты, до жгучести шевелилось в его душе, хотя он и сам ясно не сознавал, что именно. Сомнительно, впрочем, чтоб это было чувство негодования, возбужденное поведением сына при встрече после шестнадцатилетней разлуки; скорее это было чувство упорного самообвинения, Действительно, ведь он от отца своего получил полную чашу, а сам оставляет сыну – что? Правда, что через него прошла, так сказать, целая катастрофа; но все же, если б повести дело умненько… да, именно, если б умненько повести!.. если б не воевать с дворовыми, не полемизировать с Анпетовым, если б сразу обрезать себя по-новому, если бы не вверяться Антошке, если б… Генерал насчитал столько "если б", что об отдохновении нечего было и думать. Проворочавшись целый час с боку на бок, он встал с тяжелою головой и прежде всего спросил:

– Петр Павлыч не возвращался?

– Они к Антону Верельянову ушли, – услышал он в ответ.

Старик широко раскрыл глаза, словно сразу не понял.

А Петенька был действительно там, у того самого Антошки, которого одно имя производило нервную дрожь во всем организме старого генерала. Он решил этот вопрос очень скоро. Он сказал себе: "Все это вздор, в котором почтеннейший мой родитель может, если ему угодно, купаться хоть до скончания веков, но который я имею полное право игнорировать. Для меня ясно одно: что мне необходимы деньги и что на фатера надежда плоха. Антошка же человек оборотливый, у него должны быть деньги, и он обязывается снабдить меня ими. Прежде всего я должен знать наверное, нет ли еще каких-нибудь ресурсов… например, лес, земля… и если нет, то… ma foi![75] надо будет поступить решительно!"