Внешним поводом для этой сенсации послужило то, что дворянин "занимается несвойственными дворянскому званию поступками"; действительною же, внутреннею причиной служило просто желание к чему-нибудь придраться, на ком-нибудь сорвать накипевшее зло. Вся окрестность загудела; дворяне негодовали, мужики-торгаши посмеивались, даже крестьянская масса – и та с каким-то пренебрежительным любопытством присматривалась.

Генерал взглянул на Анпетова сначала с недоумением; но потом, припомнив те тысячи досад, которые он в свое время испытал от одних известий о новаторской рьяности молодого человека, нашел, что теперь настала настоящая минута отмстить. Как-то вдруг вырвалось из уст его восклицание: "Ну, вот! ну, да! ну, "он"!" Он, то есть нигилист, то есть то загадочное существо, которое, подобно древнему козлу очищения, обязывалось понести на себе наказание за реформаторскую прыткость века. Сейчас же генерал охарактеризовал Анпетова именем «негодяй», и с тех пор это прозвище вошло в воплинской усадьбе в употребление вместо собственного имени.

Трудно представить себе, что может произойти и на что может сделаться способен человек, коль скоро обиженное и возбужденное воображение его усвоит себе какое-нибудь убеждение, найдет подходящий образ. Генерал глубоко уверовал, что Анпетов негодяй, и сквозь призму этого убеждения начал строить его жизнь. Само собой разумеется, что это был вымышленный и совершенно фантастический роман, но роман, у которого было свое незыблемое основание и который можно было пополнять и варьировать до бесконечности.

Во всяком случае, все это наполняло бездну праздного времени и, в то же время, окончательно уничтожало в генерале чувство действительности. Стрелов понял это отлично и с большим искусством поддерживал фантастическое настроение генеральского духа.

Каждое утро генерал, сидя за чаем и попыхивая трубку, машинально выслушивал рапорт Стрелова о вчерашних операциях и тотчас же свертывал на любимый предмет.

– Ну, а как… негодяй?

В ответ Антон, не то скорбно, не то как бы едва воздерживаясь от смеха, махал рукой.

– Новенькое что-нибудь начудил?

– Дележка у них, этта, была! – говорит Стрелов, словно умирая от смеха.

– И что ж?

– Вычисление делал. Это, говорит, мне процент на капитал, это – моя часть, значит, как хозяина, а остальное поровну разделил. Рабочие даже сейчас рассказывают – смеются.

– Однако… это важно! это даже очень важно!

– Помилуйте, ваше превосходительство! нестоящий это совсем человек, чтобы вам, можно сказать, так об нем беспокоиться!

– Нет, мой друг, не говори этого! не в таком я звании, чтоб это дело втуне оставить! Не Анпетов важен, а тот яд, который он разливает! вот что я прошу тебя понять!

– Яд – это так точно-с! Отравы этой они и посейчас промежду черняди довольное число распространили. Довольно, кажется, с ихней стороны было уж низко из одной чашки с мужиками хлебать – так нет, и этого мало показалось!

– А что еще?

– Помилуйте! позвольте вам доложить! Теперича сами с сохой в поле выходят, заодно с мужиками все работы исполняют!

– Негодяй!

– Истинное, ваше превосходительство, вы это слово сказали. Именно не иначе об них теперича заключить можно!

– Да ты видел?

– Самолично-с. Вечор иду я из Петухов, и он тоже за сохой домой возвращается. Только я, признаться, им камешок тут забросил: "Что, говорю, Петр Иваныч, видно, нынче и баре за соху принялись?" Ну, он ничего – смолчал.

– Негодяй! – почти задавленным голосом произносил генерал.

– А все-таки, позвольте вам доложить: напрасно себя из-за них беспокоить изволите!

– Нет, мой друг, это слишком важно! это так важно! так важно! Знаешь ли ты, чем такие поступки пахнут?

– Оно, конечно, ваше превосходительство, большая смута через это самое промежду черняди идет!

– Ну, вот видишь ли!.. Значит, и простой народ… крестьяне… как они на эти поступки смотрят?

– Которые хорошие мужички – ни один не одобряет. Взять хоть бы Лександра-телятник или Пётра-бумажник – ни один, то есть, и ни-ни! Ну, а промежду черняди – тоже не без сумления!

– А что в Писании сказано? "Пасите овцы ваша" – вот что сказано! Ты говоришь: "Не извольте беспокоиться", а кто в ответе будет?

– В ответе – это так точно, другому некому быть! Ах! только посмотрю я, ваше превосходительство, на чины на эти! Почет от них – это слова нет! ну, однако, и ответу на них лежит много! то есть – столько ответу! столько ответу!

– Кому много дано, с того много и взыщется. Так-то, мой друг!

– Это так точно, ваше превосходительство. Только коли-ежели теперича все сообразить…

Стрелов махал рукой и умолкал, как бы немея перед необъятностью открывавшихся ему перспектив.

Так проходили дни за днями, и каждый день генерал становился серьезнее. Но он не хотел начать прямо с крутых мер. Сначала он потребовал Анпетова к себе – Анпетов не пришел. Потом, под видом прогулки верхом, он отправился на анпетовское поле и там самолично убедился, что «негодяй» действительно пробивает борозду за бороздой.

– Стыдно, сударь! звание дворянина унижаете! – крикнул ему Утробин, но так как в эту минуту Анпетов находился на другом конце полосы, то неизвестно, слышал ли он генеральское вразумление или нет.

Наконец генерал надумался и обратился к «батюшке». Отец Алексей был человек молодой, очень приличного вида и страстно любимый своею попадьей. Он щеголял шелковою рясой и возвышенным образом мыслей и пленил генерала, сказав однажды, что "вера – главное, а разум – все равно что слуга на запятках: есть надобность за чем-нибудь его послать – хорошо, а нет надобности – и так простоит на запятках!"

Генерал любил батюшку; он вообще охотно разговаривал от Писания и даже хвалился начитанностью своей по этой части. Сверх того, батюшка давал ему случай припоминать об архиереях, которых он знал во времена своего губернаторства, и о том, как и кто из них служил заутреню в светлое Христово воскресенье.

– При мне у нас преосвященный Иракламвон[54] был, – рассказывал генерал, – так тот, бывало, по-военному, к двум часам и заутреню, и обедню отпоет. Чуть, бывало, певчие зазеваются: «а-а-э-э…» он сейчас с горнего места: «Распелись?!»

– Значит, скорое и светлое пение любил?

– Да, а вот преосвященный Памфалон[55] – тот, бывало, полчаса чешется да полчаса облачается, а певчие в это время: «а-а-а-а…»

– Торжественность, значит, предпочитал?

Одного не любил генерал в отце Алексее: что он елеем волосы себе мазал. И потому, поговорив об архиереях, всегда склонял разговор и на этот предмет:

– И охота тебе, батя, маслищем этим…

– Прошу, ваше превосходительство, извинить: еще времени не избрал помады купить! – оправдывался отец Алексей.

Однажды из-за этого обстоятельства даже чуть не вышло между ними серьезное столкновение. Генерал не вытерпел и, следуя традициям старинной русской шутливости, послал отцу Алексею копытной мази. Отец Алексей обиделся…

Вот к нему-то и обратился генерал в настоящем случае.

– Слышал, батя?

– Что изволите, ваше превосходительство, приказать?

– Про "негодяя"?

– Недоумеваю…

– Про Анпетова, про Ваньку Анпетова говорю! да ты, никак, с попадейкой-то целуясь, и не видишь, что у тебя в пастве делается?

– У господина Анпетова бываю и даже ревнивым оком за ним слежу. До сих пор, однако, душепагубного ничего не приметил. Ведет себя доброчинно, к церкви божией нельзя сказать, чтоб особливо прилежен, но и неприлежным назвать нельзя.

– Землю пашет! – прогремел генерал, вдруг вытянувшись во весь рост, – сам! сам! сам с сохой по полю ходит! Это – дворянин-с!

Батюшка потупился. Он и сам приметил, что Анпетов поступает "странно некако", но до сих пор ему не представлялся еще вопрос: возбраняется или не возбраняется?