– Вот! именно это я всегда и жене говорил! Помилуй, говорю, у нас ли еда или в этой Ницце проклятой! – с какою-то жадностью воскликнул Павел Матвеич. Он весь оживился, и даже непонятливые его глаза как будто блеснули.

– Мне, – доложил, в свою очередь, Сергей Федорыч, – как я за границу отправлялся, губернатор говорил: "Счастливец ты, Сергей Федорыч, будешь тюрбо есть!" А я ему: "Это еще, говорю, ваше превосходительство, бабушка надвое сказала, кто счастливее: тот ли, который тюрбо будет есть, или тот, у кого под руками и осетринка, и стерлядка, и севрюжка – словом, все".

– Да, над этим еще задумаешься, – отозвался Павел Матвеич и утер ладонью нос.

– С одним тюрбо – хоть он растюрбо будь – далеко тоже не уедешь! – согласился и Василий Иваныч.

– Вот в Ницце и много рыбы, да черта ли в ней!

– То ли дело наша стерлядь!

– Одна ли стерлядь! вы возьмите: судак! ведь это – какая рыба! куда хотите, туда ее и поверните! и а ля рюсс, и с провансалом, и с кисленьким соусом – всяко!

– А молодые судачки – на жаркое!

– Вот это – так рыба! настоящая рыба!

– Осетрина, белужина, севрюжка, белорыбица, сазан, налим!

– А лещ-то! лещ! тешку леща зажарить да с кашей!

– Ну, я вам скажу, ежели линя тоже приготовить! хоть и невидная, деревенская это рыба, а ежели под красным соусом приготовить да лучку подпустить!

– А про лососину-то и забыли!

– Ну, лососина, пожалуй, и у них есть. У нас в Баден-Бадене…

– Что в Баден-Бадене! Бывал я и в Баден-Бадене! форель – только и свету в окне! Ну, еще лососина, пожалуй… кусочек с горошину подадут… нет, вы про сига нашего вспомните! нет нашего сига! нигде нашего сига нет!

– Какого тут сига искать! щуку едят, назовут «брошё» – и едят!

– А у меня щуку люди не станут есть. При крепостном праве ели, а теперь – баста! Попы – те и сейчас щук едят.

– Тюрбо да тюрбо! а его только и можно есть, что под белым соусом!

Дойдя до такого почти безнадежного результата, спутники мои чувствуют, однако, что зашли уж слишком далеко. Поэтому в мнениях их происходит минутная реакция, выразителем которой, к удивлению, является Павел Матвеич.

– Ну, положим, и не одно тюрбо! – говорит он, не без хитрости подмигивая одним глазом, – вспомните-ка!

– Конечно, не одно тюрбо, – уступает и Василий Иваныч, – ежели всё-то вспомнить, так и у них рыба есть – как рыбе не быть!

– Тоже народ живет – пить-есть надо! – присовокупляет Сергей Федорыч.

– Соль, барбю – это ведь в своем роде…

– Соусы-с!

– Соусы – это верно, что соусы! Я и сам сколько раз гарсону в кафе Риш говорил: "Что ты меня, Филипп, все соусом-то кормишь. С соусом-то я тебе перчатки свои скормлю! а ты настоящее дело подавай!"

Это замечание опять настроивает мысли на патриотический лад.

Соус? что такое соус? Есть ли это настоящая пища иди только так, какое-то мнимое, не достигшее преосуществления антреме?

– Ел я их пресловутую буйль-абесс, – говорит таинственно Павел Матвеич, – это у них вместо нашей ухи!

– Ну уж! куда уж!

– У нас уху-то подадут – а?! Со стерлядью да с налимьими печенками… зо-ло-та-а-я! Да расстегаи к ней…

– Что уж!

– У меня коли уху готовят: сперва из мелких стерлядей бульон сделают, да луку головку туда бросят, потом сквозь чистое полотенце процедят да в этом-то бульоне уж и варят настоящую стерлядь! Так она так на зубах и брызжет!

– Что уж!

– А то буйль-абесс! А они даже и ее только по праздникам едят – диковина!

– И опять-таки: буйль-абесс эта – совсем не уха, а соус!

– Всё соусы! за что ни возьмись – все соус!

– Зато они в соусах – мастера! то есть, впрочем, французы только… Мастера, бестии, соусы приготовлять!

– Еще бы! субиз, морнё, беарнез, борделез… пальчики оближешь!

– Хитер народ! настоящий провизии нет, так на соусах выезжают!

– Настоящей провизией только у нас, в матушке-России, и можно разжиться!

– Только у нас – это верно! Насчет чего другого, а насчет провизии к нам приезжай!

Все трое затихают и погружаются в себя, словно отыскивая в тайниках души какую-нибудь новую провизию для сравнения. Надо, впрочем, сказать, что Сергей Федорыч вообще принимал довольно ограниченное участие в этом разговоре. Как человек новый, в некотором роде мещанин во дворянстве, он, во-первых, опасался компрометировать себя каким-нибудь слишком простым кушаньем, а во-вторых, находил, что ему предстоит единственный, в своем роде, случай поучиться у настоящих культурных людей, чтобы потом, по приезде в Непросыхающий, сделать соответствующие применения, которые доказали бы его знакомство с последними результатами европейской культуры.

– Сравните теперь нашего цыпленка с ихним пуле! – начинает Павел Матвеич.

– Велика Федора, да дура! – отзывается Василий Иваныч.

– Наш ли цыпленок или ихний? Наш цыпленок – робенок! его с косточками, с головой, со всем проглотить можно! У него и жир-то робячий! Запонируют, это, в сухариках да в сливочном масле заколеруют – так это что!

Опять легкая пауза, в продолжение которой все трое сопят.

– У нас цыпленка гречневой кашей, да творогом, да белым хлебом, да яйцом кормят – ну, он и цыпленок! А у них чем кормят? Был я в жарден даклиматасьон – там за деньги кормление-то это показывают – срам смотреть!

– Однако, и у них бывают… жирные бывают пуле!

– Еще бы не жирные! будешь жирен, как стервятиной да дохлятиной кормить будут! Да и вообще… разве это цыпленок! Подадут дылду на стол, двоим вряд убрать, и говорят: пуле!

– Пулярка – это правильнее.

– Коли пулярка, так и говори, что пулярка, а пуле, мол, пожалуйте в Россию кушать. Да опять и пулярка: наша ли пулярка или парижская – об немецких уж и не говорю! Наша пулярка хоть небольшая, да нежная, тонкая, аромат у ней есть! а тамошняя пулярка – большая, да пресная – черта ли в ней, в этой преснятине! Только говорят: "Савёр да савёр!", а савёру-то именно и нет!

– Ну, положим, пулярки у них все-таки еще бывают; а вот вы мне что скажите: где у них наша дичь?

При этом вопросе собеседники сначала изумленно переглядываются, потом безнадежно махают руками.

– Наш рябчик, наш тетерев, наш дупель – где они?

– Утица наша… да кряковная! – неосторожно вмешивается Сергей Федорыч и тотчас же стыдливо потупляет глаза.

По холодному блеску глаз, которыми взглянул на него Василий Иваныч, он убеждается, что сделал какой-то непозволительный промах. Утица, да еще кряковная… что такое утица? Филе де-каннетон – еще пожалуй! это, быть может, даже на дело похоже! Крряковная! Даже Павел Матвеич, и тот как-то добродушно сконфузился при этом напоминании.

– ТХтерева-то, коли в кастрюльке да на чухонском масле зажарить, – спешит Павел Матвеич переменить разговор, – да подрумянить… да чтобы он в кастрюльке-то хорошенько вздохнул… ведь это – что ж!

– Да коли он не лежалый, да аромат этот в нем… ведь это – что!

– А рябчика-то на вертеле… да перчиком, да перчиком… бочка-то, бочка!

– У нас тетерев, рябчик, дупель, вальдшнеп, куропатка, а у них – кайль да кайль!

– А по-нашему, кайль-то – перепелка!

– У нас дрозд, а по-ихнему – грив. Думаешь, и бог знает что подают – ан дрозд простой!

– Ну, есть у них и пердро. Это ведь тоже недурно, особливо коли-ежели…

– А вы попробуйте-ка каждый день зарядить пердро да пердро, так оно у вас, батюшка, в горле застрянет! Нет, у нас – как можно! сегодня рябчик, завтра тетерев, послезавтра, пожалуй, пердро… Господи, а поросенок-то! об поросеночке-то и позабыли!

И все вдруг засмеялись, но так любовно, как будто блудного сына обрели.

– Поросенка за границей днем с огнем не отыщешь! – с знанием дела заявил Сергей Федорыч.

– Им поросенок невыгоден. Я не один раз у Филиппа спрашивал: "Отчего у вас, Филипп, поросенка не подают?" – "А оттого, говорит, что для нас поросенок невыгоден; мы его затем воспитываем, чтоб из него свинья или боров вышел – тогда и бьем!"