На митинг; посвященный Международному дню солидарности трудящихся, Николай Петрович Колыванов отправился с восьмилетним сыном Алешкой. Его дородная спутница жизни Татьяна Васильевна с престарелой тещей давно орудовали ножами на кухне: шинковали и тщательно перемешивали в салатниках овощи, ювелирно нарезали колбасу с мясцом, малосольную семушку, сыр, в общем, совершали привычный праздничный ритуал, от которого Николай Петрович возбуждался не меньше, чем от супружеских объятий.

Надо сказать, что Колыванов был человеком невысоким, щуплым, а весной и осенью даже и болезненным. В последнее время он трудился охранником на фабрике игрушек, был вполне доволен и зарплатой, и графиком работы. Жизнь ему отравлял лишь один факт: супруга торговала на рынке постельным бельем и зарабатывала больше мужа. Эта несправедливость мучила его, тем более что Татьяна Васильевна нередко упрекала Николая Петровича и делала это нарочито грубо, без родственного такта.

Словно на заказ утро Первомая выдалось хотя и прохладным, но солнечным. На открытых местах проклюнулись жидкие ростки мать-и-мачехи с желтыми мохнатыми головками. На столбах полоскались государственные флаги, откуда-то неслась бравурная музыка, и все вместе это создавало в душе Колыванова особое щемящее чувство бесконечности жизни и одновременно фатальной недолговечности праздника.

Пока Николай Петрович с Алешкой добирались до площади, митинг начался. Народу собралось не меньше тысячи. Нарядно одетые горожане с флажками и шариками пришли сюда целыми семьями. На небольшой, наспех сколоченной сцене под кумачовым транспарантом «Не дадим себя ограбить» стояли трое представительных мужчин в добротных серых костюмах-близнецах.

Первый выступал долго и неинтересно. Он монотонно бубнил в микрофон о высшей справедливости, о постоянно растущих ценах и Божьей каре, которая непременно настигнет зарвавшихся бюрократов. Народ уже начал крутить головами, крайние потихоньку разбредались: кто домой к праздничному столу, а кто к ближайшему пивному ларьку. Но здесь слово взял второй оратор, и его хорошо поставленный, зычный голос моментально сдул скуку с поредевших рядов митингующих. По мере того как трибун перечислял преступления власти, голос его крепчал, глаза наливались справедливым гневом, и к концу своей пламенной речи он так яростно призвал собравшихся вернуть то, что у них бессовестно украли, так энергично выбросил вперед сжатый кулак, что люди заволновались. Из толпы стали раздаваться возгласы: «Правильно!», «К ногтю гадов!», «Долой правительство!».

Выступление так захватило Колыванова, что он почувствовал, как его душит обида за свой обманутый народ. Он даже расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и поглубже вздохнул. Впрочем, когда оратор закончил и к микрофону подошел следующий, Николай Петрович остыл и приписал неприятное ощущение голоду. Он еще не завтракал, мечтал поскорее сесть за праздничный стол, махнуть рюмку, другую, третью и забыться в сладостной яви от всех забот этого суматошного мира.

Поискав глазами, Колыванов понял, что сын сбежал со скучного митинга. Он хотел было отправиться на его поиски, но передумал — искать мальчишку в этой толпе было бесполезно.

Домой Николай Петрович вернулся вовремя. Теща нарезала хлеб, супруга только что сменила домашний халат с кухонным фартуком на нарядное платье и подкрашивала губы. Стол ломился от яств. Запотевшая бутылка «Перцовой» как всегда занимала почетное место среди тарелок с закусками. Запах в квартире стоял одуряющий, и Колыванов поспешил занять свое место во главе стола.

Николай Петрович успел только оценить старания жены и тещи, окинуть одобрительным взглядом весь этот кулинарный фейерверк и проглотить вязкую слюну, как вернулся Алешка. Он вбежал в комнату с надкусанным «Сникерсом» в руке и с чисто детской восторженностью закричал:

— Пап, там настоящая революция, люди магазины грабят!

— Какие люди? — опешил Колыванов.

— Все, — ответил Алешка и с азартом откусил от шоколадки. — Митинг кончился, и все побежали к магазинам.

Вошедшая Татьяна Васильевна напряженно посмотрела на мужа, и от этого взгляда он невольно поежился.

— Не ешь сладкое перед едой, — сказала Татьяна Васильевна и хлопнула сына по руке. — Где взял?

— Там, — испуганно ответил Алешка. — Дядька тащил из магазина целую коробку. Несколько штук упало.

Супруга еще раз многозначительно взглянула на мужа. Николай Петрович заерзал на стуле, затем поднялся и, набирая скорость, бросился из квартиры.

Колыванов бежал к площади и ругал себя последними словами, из которых самым безобидным было «дурак». Легкомысленный уход с митинга казался ему чуть ли не главной ошибкой жизни, преступлением против семьи и той самой Божьей карой, о которой упоминал первый оратор. Навстречу ему все чаще попадались граждане с коробками вермишели, сосисок и конфет, охапками женских платьев, нижнего белья, костюмов и пальто. Мимо пробежал молодой человек с целой поленницей сигаретных блоков. На другой стороне улицы пожилая супружеская чета с трудом волокла два рулона линолеума. Вид этих счастливчиков разил Николая Петровича в самое сердце и в то же время подстегивал.

Народ с добычей попадался все чаще. Кто-то торопился поскорее добраться до дома, другим не хватало терпения, и они останавливались, чтобы осмотреть, ощупать нечаянную радость. При этом на губах у них блуждали растерянные улыбки, как при выигрыше в лотерею. Были и такие, которые торжествующе поглядывали на опоздавшего Колыванова. Его полный отчаяния взгляд добавлял к их радости толику злорадства, какое испытывает человек при виде своего менее удачливого собрата.

Пивные ларьки на площади, очевидно, были разгромлены в первую очередь. От этих уличных аквариумов остались лишь алюминиевые остовы. Не было даже продавцов, но Николая Петровича сейчас не интересовало, украли их или они сами разбежались под непреодолимым натиском митингующих. Зато на площади недалеко от магазинов в скрюченных позах лежали два затоптанных старика и мальчишка лет десяти. Колыванов на ходу подумал, что следовало бы оказать раненым помощь, но махнул рукой и бросился дальше.

Николай Петрович заскочил в первый магазинчик и сразу понял: здесь поживиться уже нечем. Витрины были вдребезги разбиты, пол усыпан мукой, крупой и дешевыми карамельками. В самом углу у входа в подсобку без движения лежал человек с окровавленной головой. Судя по одежде, это был митингующий. Очевидно, хозяин магазинчика пытался защищаться и успел уложить одного из нападавших. Не задерживаясь, Николай Петрович бросился дальше и в дверях столкнулся с последним добытчиком. Не найдя ничего полезною для домашнего хозяйства, тот тащил уже распотрошенный кассовый аппарат, за которым на проводе подпрыгивала на ступеньках клавиатура.

Колыванову повезло лишь в хозяйственном магазине. На ходу он выхватил у мужика из ящика горсть шурупов, побежал по торговому залу и почти в самом углу обнаружил связку вантузов. Николай Петрович с тоской пошарил глазами по разоренному торговому залу, но ничего, кроме обломков витрин, не увидел. В это время еще один опоздавший метнулся к его находке, и Колыванов угрожающе рыкнул:

— Не трогай! Мое!

Было ясно: бежать еще куда-нибудь поздно. Прижимая к груди охапку вантузов, Николай Петрович выбрался на улицу. Где-то вдали уже слышалось голодное завывание милицейской сирены. Улица почти опустела. Надо было торопиться, и Колыванов припустил к дому.

По пути Николай Петрович несколько раз останавливался и предлагал более удачливым гражданам поменять часть своей добычи на другие товары, но никто не желал отдавать за вантузы ни продукты, ни одежду. И только у самого дома сосед с большой связкой деревянных стульчаков согласился на обмен. За каждый стульчак он потребовал по пять вантузов и своей жадностью возмутил Колыванова.

— Ты сдурел что ли? — воскликнул Николай Петрович. — Они стоят одинаково. Посмотри, какая резина. Новье!