В Лондоне стояла осень – то благословенное время года между суровой зимой и неустойчивым летом, надежная пора, когда покупают лампы и ждут, чем закончатся выборы, неотступно веря в то, что придет-таки весна и сменится правительство.

Мортон Кросби сидел на скамейке в уединенном уголке Гайд-парка, неторопливо, с наслаждением покуривая сигарету и глядя на прогуливавшуюся неспешной походкой пару диких гусей. Ему показалось, что самец скорее представляет собою альбиносский вариант красновато-коричневой самки. Скосив глаза, Кросби также с некоторым интересом отметил нерешительные передвижения человеческой фигуры, которая уже два или три раза, с сокращавшимися промежутками времени, прошла мимо того места, где он сидел, точно осторожная ворона, намеревавшаяся подступиться к чему-нибудь съедобному. Человек, как и следовало ожидать, опустился на скамью, устроившись на таком расстоянии от сидевшего на ней Кросби, что мог легко заговорить с ним. Неряшливая одежда, торчащая седая борода и вороватый уклончивый взгляд новоприбывшего изобличали в нем бездельника-профессионала, человека, который скорее претерпит муки унижения, рассказывая всякие басни, нежели отважится хотя бы полдня добросовестно поработать.

Какое-то время новоприбывший глядел перед собою напряженным невидящим взглядом, затем заговорил вкрадчиво, точно имел что рассказать человеку, готовому его выслушать.

– Странные вещи творятся в мире, – произнес он.

Поскольку это его замечание не вызвало ответной реакции, он облек его в форму вопроса:

– Не находит ли мистер, что в мире творится что-то невероятное?

– Что до меня, – ответил Кросби, – то невероятного в нем за последние тридцать шесть лет поубавилось.

– А я, – сказал седобородый, – мог бы порассказать вам такое, чему вы не поверите. Нечто необычное, что действительно произошло со мной.

– Нынче нет спроса на необычные истории, которые происходят на самом деле, – расхолаживающим тоном заметил Кросби. – Профессиональные литераторы с этим справляются куда лучше. К примеру, мои соседи рассказывали мне, что их собаки абердинской породы, чау-чау и борзые проделывают удивительные, просто невероятные вещи. Но я их никогда не слушаю. К тому же я трижды прочитал «Собаку Баскервилей».

Седобородый беспокойно заерзал на скамье. Спустя какое-то время он задал беседе новый тон.

– Как я понимаю, вы исповедуете христианство? – спросил он.

– Я видный и, позволю себе сказать, влиятельный член мусульманской общины Восточной Персии, – сказал Кросби, давая волю воображению.

Седобородый был явно сбит с толку этим новым препятствием завязать разговор, но заминка была кратковременной.

– Персия. Никогда бы не подумал, что вы – перс, – произнес он с несколько погрустневшим видом.

– Сам-то я не перс, – сказал Кросби. – А вот мой отец был афганцем.

– Афганцем! – воскликнул его собеседник и в изумлении погрузился в молчание. Спустя минуту он взял себя в руки и возобновил нападение. – Афганистан. О! С этой страной мы не раз воевали. Теперь, полагаю, вместо того чтобы вести войну, нам бы следовало кое-чему у нее поучиться. По-моему, это очень богатая страна. Настоящей нищеты там нет.

Он возвысил голос, произнеся слово «нищета», будто хотел вложить в него какое-то особое чувство. Кросби понял, что беседе задается иной оборот, и не позволил увести себя в сторону.

– Да там сколько угодно высокоталантливых и изобретательных нищих, – сказал он. – Если бы я столь пренебрежительно не отзывался о чудесных вещах, происходивших в действительности, я бы рассказал вам историю про Ибрагима и одиннадцать караванов верблюдов, груженных промокательной бумагой. К несчастью, я точно не помню, чем она закончилась.

– История моей жизни любопытна, – сказал незнакомец, по-видимому подавляя в себе всякое желание услышать рассказ про Ибрагима. – Я не всегда был таким, каким вы видите меня сейчас.

– Считается, что каждые семь лет мы полностью меняемся, – произнес Кросби, давая объяснение предшествующему высказыванию.

– Я хочу сказать, что не всегда пребывал в таких удручающих обстоятельствах, в каких нахожусь в данный момент, – упорно стоял на своем незнакомец.

– Это звучит довольно неучтиво, – холодно заметил Кросби, – если иметь в виду, что в данный момент вы разговариваете с человеком, пользующимся репутацией самого интересного собеседника во всем Афганистане.

– Я не то хотел сказать, – поспешно проговорил седобородый. – Меня очень заинтересовал ваш рассказ. Я имел в виду свое жалкое финансовое положение. Вы можете этому не верить, но в данный момент у меня абсолютно ни гроша. Да и видов на то, что в ближайшие дни у меня появятся деньги, тоже нет. Не думаю, что вы когда-либо оказывались в подобном положении, – прибавил он.

– В городе Иоме, – сказал Кросби, – в Южном Афганистане, где мне случилось родиться, жил китайский философ, любивший повторять, что быть совершенно без денег – одно из трех основных благ для человека. Я не помню, какие два другие блага он называл.

– Осмелюсь вас спросить, – произнес незнакомец голосом, в котором не прозвучали нотки почтения к памяти философа, – а жил ли он так, как учил жить других? Вот в чем все дело.

– Он жил счастливо, хотя почти не имел денег, – сказал Кросби.

– Тогда, наверное, у него были друзья, охотно помогавшие ему, когда он испытывал затруднения, как я в данный момент.

– В Иоме, – сказал Кросби, – вовсе не обязательно иметь друзей, чтобы получить помощь. Любой житель Иома всегда поможет незнакомцу, что само собой разумеется.

На сей раз седобородый посмотрел на него с неподдельным интересом. Наконец-то разговор принял благоприятный оборот.

– Если бы кто-то, скажем, я, оказавшись в незаслуженно трудном положении, попросил у жителя города, о котором вы говорите, небольшую ссуду на несколько дней, чтобы преодолеть временное денежное затруднение, пять шиллингов или, может, даже большую сумму, дали бы ему ее как нечто само собой разумеющееся?

– Прежде всего, – сказал Кросби, – его отвели бы в винный погребок и угостили квартой вина, а затем, после непродолжительной беседы на возвышенные темы, вручили бы желаемую сумму и распрощались с ним. Простая сделка совершается замысловатым путем, но на Востоке все пути замысловаты.

Глаза его слушателя засверкали.

– Увы! – воскликнул он с нескрываемой усмешкой в голосе. – Я полагаю, что, покинув свой город, вы позабыли обо всех этих благородных обычаях. Наверняка вы им больше не следуете.

– Ни один человек из тех, кто когда-то жил в Иоме, – пылко возразил Кросби, – и помнит его зеленые холмы, покрытые абрикосовыми и миндальными деревьями, холодные воды, которые, ласково журча, спускаются с заснеженных вершин и стремительно бегут под маленькими деревянными мостиками, тот, кто помнит все это и хранит воспоминание об этих красотах, тот никогда не забудет ни одного неписаного закона этого края или его обычаи. Для меня они столь же обязательны, как будто я по-прежнему живу в этом благословенном месте, где прошла моя молодость.

– А если я попрошу вас о небольшой ссуде… – вкрадчивым голосом заговорил седобородый, придвигаясь к нему поближе и лихорадочно подсчитывая, какую сумму можно запросить без риска получить отказ, – если бы я обременил вас, скажем…

– В любое другое время – пожалуйста, – сказал Кросби. – Однако в ноябре и декабре представителям нашего народа строго-настрого запрещено давать и получать ссуды или подарки. Об этом даже говорить не принято. Считается, что это приносит несчастье. Поэтому давайте прекратим разговор на эту тему.

– Но ведь еще только октябрь! – громко воскликнул проситель и едва не заскулил, когда увидел, что Кросби поднялся. – Еще восемь дней до конца месяца!

– Афганский ноябрь начался вчера, – строго произнес Кросби, и через минуту он уже шагал через Гайд-парк, оставив рассерженного, что-то недовольно бормочущего собеседника на скамейке.