Дождь за окном разошелся вовсю. Теперь это была уже не та легкая, влажная пыль, что оседала невесомо на землю, это была густая, жесткая щетка дождя.
«А что главнее для человека, — продолжала размышлять она, — любовь или эти самые заботы? Заботы, наверное…» Катя вздохнула. Она давно уже устала от разных забот. «Ну, хорошо. Человека создал труд, это мы знаем. А стал бы человек трудиться без любви? Конечно, нет. Ага! Значит, любовь — на первом месте…» Катя посмеялась немного над своими догадками — вот чудачка, спать надо, благо дождь, — перевернулась на другой бок, угрелась… «Тем более, что любви у меня все равно никакой нет, а есть одни только заботы…» На самом-то деле знала она, что любовь была и есть, и она все время чувствовала в себе эту любовь. Только старалась не вспоминать и не думать о том. Все равно, любовь — в ней. «На всю жизнь, так ведь он сказал тогда? Пусть так и будет…» Кате стало жарко. Откинула одеяло, села… «Заботы любви! Значит, любовь — тоже бремя». Она ясно поняла вдруг, что сама, сама несет это тревожное, сладкое бремя любви. А он? А Глебов? Где он сейчас? Жив ли?.. Если жив, может быть, думает о ней то же самое. Или все-таки — нет? Забыл все начисто?
Дождь зашумел еще яростней, в оконце залетели холодные брызги… Катя рассмеялась, вскочила с постели, распахнула настежь дверь. «Дождь! А где же соловьи? Ага, попрятались… А я-то? Размечталась, и неизвестно о чем. Нет, просто ненормальная, вот и все!»
Эта весна подкралась как-то незаметно. Все было холодно, все дождило, да и не до погоды — работы невпроворот. А как-то раз вышли женщины из темного коровника, зажмурились; солнышко! А трава на лугу молодая, светлая, и над ней — неба синий разлив. Из лесу потянуло сосной, порослью хвойной, талым запахом подснежников. А самих-то подснежников Катя так и не видела — некогда было в лес ходить. Зато ландыши снова на столе засияли. Соседский Гришутка целую корзину ландышей набрал, и Катя взяла у него пучок, поставила в кринку с водой. Лето началось жаркое, а в бане — полутьма и запах ландышей. Хорошо отдыхать после работы…
Вечерами часто спускалась она к реке, подолгу задерживалась на мосту. А за мостом — кладбище, то самое, куда за светляками в детстве бегали. Вспомнилась та ночь, запах кувшинок, зеленые огоньки светляков… Интересно, а водились в эти годы здесь светляки или нет? Неужели водились? Как-то непохоже. Война и светляки… Пыльные, вонючие, грохочущие гусеницы танков немецких и… светляки. Хорошо бы пойти проведать их: светятся ли?
По вечерам Катя купалась в реке. И вот только теперь, когда стала возвращаться она с промытыми речной водой влажными волосами, только теперь по-настоящему ощутила дом, свой, родной, его обжитость, воспоминания детства… Так было и раньше — влажные волосы, знакомая, вся в ромашках и подорожнике, тропка, и над старыми тополями — ранний, легонький месяц.
Как-то раз съездила в город, попыталась разыскать Веру. Оказывается, вся их улица сгорела, и уже там начали строить новый дом. Зашла и в школу. Ученики все были незнакомые. Вера Козлова в списках не числилась. «Где-нибудь в эвакуации застряла, — решила Катя. — Надо будет еще наведаться, людей порасспросить…»
Лето катилось быстро. Казалось, недавно только отсеялись — а уж хлеба стояли по пояс. Вот и сенокос отошел, радовались, что убрались за погоду, что руки развязаны. Настала огородная пора, жаркое время прополки… Однажды вызвали Катю в правление колхоза. Председатель расспросил, как училась, сколько классов окончила. Узнав, что девять, обрадовался:
— Будешь заниматься с малышней. У нас малышня бегает неорганизованная. Осенью пусть идут в первый класс.
— Да ведь у меня нет специального образования!
— Ничего, потом подучишься. А пока образованней тебя никого у нас нет. Ближайшая школа в семнадцати километрах. Так что сама понимаешь.
— Да, но как же я…
— Да не робей, малышня ведь! Малолетки! Займешь место матери. Кому же, кроме тебя. А потом и подучишься на заочном. Я уже все уладил в районо…
Пришлось согласиться. Теперь после работы в поле она сразу же усаживалась за книги, читала, составляла планы занятий. Многое пришлось вспомнить. И как мать входила в класс, как разговаривала с детьми, какие пособия мастерила при помощи клея и ножниц… Учеников записали немного: первоклассников всего девять человек, второклассников — шесть, третьих и четвертых с десяток наберется. Вот и все Катины ученики!.. Сильно беспокоилась Катя, что роно не обеспечит к первому сентября учебниками и тетрадями. То и дело приходилось бегать в город, уж и дорогу-то выучила всю наизусть. Но там все же не подвели, в срок отпустили учебные пособия для школы.
Теплым августовским вечером возвращалась она в Тополевку на подводе, груженной школьным имуществом. Лошадь плелась, лениво погружая копыта в мягкую дорожную пыль. Савельевна, сторожиха школьная, не торопила, жалела скотину.
— Чего гнать-то. Не почту, чай, везем… Да и письма тоже разные бывают. Которые и не к спеху. Охо-хо… Иное, проклятое, пускай бы полежало себе где-нибудь. Так нет, горе к людям шибче сокола летит, черной тучею застит. Никуда от него не денешься.
Катя молчала. Вечер был такой, что о горе да о войне как-то не думалось. В траве беспечно трещали кузнечики, телега мирно поскрипывала, слегка погромыхивала на выбоинах. Солнце уже спряталось за лес, малиновый край неба вылинял, стал быстро темнеть. И вот уже показались первые звезды.
Неожиданно над лесом полыхнуло. Еще и еще раз. Будто кто-то, балуясь, нажимал на спусковой крючок. Только бесшумно.
— Зарницы, — сказала Катя.
— Зарницы, — кивнула Савельевна. — Это к хлебу. К урожаю богатому. Ишь разыгрались, звонкие.
— А зарницы бывают и весной, в самом начале лета. Я как-то видела…
— Бывают. — Савельевна пошевелила вожжами, чмокнула. Лошадь чуть ускорила ход. — Да то шальные, незрелые. А эти вот — настоящие. Спелые самые, к хлебу. Урожай будет.
Вышел месяц, и дорога осветилась вся, до последнего камешка, а кусты по обочинам сделались будто выше и черней. Где-то близко перелаивались собаки.
— Приехали, — вздохнула Савельевна. — Я сейчас, значит, мостом, да и — на школьный двор. Поклажу сыму, запру. А вы-то, Екатерина Сергеевна, ступайте домой, отдыхайте себе. Вам тут близехонько. Мне все равно распрягать надо…
Подвода спустилась по дороге к мосту, загромыхала по бревенчатому настилу. Катя осталась одна. Сухая извилистая тропка бежала через поле, слева речка — слышно было — катилась по каменистому дну. Вот и жилье Катино — за высокими тополями на той стороне. Искупаться, да и домой. Она сняла тапки, пошла босиком. Тропка теплая, прогрелась за день. И трава сухая, теплая, без росы. Откуда-то тянуло дымком, ей показалось даже, что гарью пахнет от угольно-красного месяца.
Около высокого стога прошлогодней соломы тропинка сворачивала вниз, к реке. Отсюда Катя всегда спускалась бегом, а потом, у большого валуна, раздевалась и — в воду. Вот и сегодня — только хотела разбежаться, как заметила, что из-за стога на тропку кто-то вышел. Пригляделась. Тот стоит, видимо, ждет. Солдат. Пилотка, шинель через плечо, в руке вещмешок. И сразу что-то заколотилось в ней, а ноги будто онемели: ни с места. Тот медленно подходил. А в ней все что-то билось и билось. «Ой, что это я? Неужели… Что это так громко стучит?» Глебов подошел.
— Это я, Катя… Испугалась?
— Нет… Это ты. Я угадала.
— А я тебя сразу узнал. Еще издали… Да что с тобой?
Он отвел ее к стогу. Катя опустилась на разостланную шинель.
— Все-таки испугал. Прости, — растерялся он. — Надо было издали окликнуть…
— Что ты… Я же тебя узнала. Правда, ты еще выше стал. И черный весь какой. Загорел.
— А ты… Все такая же. Не изменилась. Как услышал шаги, понял: ты! Слышу — бежишь.
Оба умолкли. Вокруг стояла особая, августовская тишина, насыщенная стрекотанием кузнечиков и шелестом реки. Она была жаркая, эта тишина. Все вокруг будто горело: и над соснами — алый месяц, и огненная рябь на черной воде, и сухая, дымная трава. От стога исходило обильное, душное тепло. Глебов рассеянно грыз соломину, думал о чем-то. Смуглое лицо его — показалось Кате — побледнело, осунулось.
