— Ты у Долорес денег вперед не попросил?

— Нет, не попросил. Смелости не хватило. Очень уж она счастлива была, я и побоялся, не окатить бы ее холодной водой.

— Ты младенец, Фульгор.

«Ну и ну! Это я-то — младенец! В мои пятьдесят пять лет! У него еще молоко на губах не обсохло, а я одной ногой в могиле стою».

— Всю радость, думаю, ей испорчу.

— Вот я и говорю, младенец ты.

— Приму к сведению, хозяин.

— На той неделе съездишь к Альдрете, скажешь, пусть снимает ограду, он кусок нашей земли отхватил.

— Нет, хозяин, он правильно провел межу, это я вам ручаюсь.

— Так вот, скажешь ему, что он ошибся. Промер у него вышел. Станет возражать — вели разломать ограду.

— А закон?

— Какой закон, Фульгор? Отныне и впредь закон здесь будем устанавливать мы с тобой. Найдется у тебя в Медиа-Луне среди батраков пара-другая головорезов?

— Не без того.

— Поедешь к Альдрете, возьмешь их на подмогу. Приедешь, составишь акт, что Альдрете посягал на чужую собственность, или еще что-нибудь придумаешь. И напомни ему, что Лукаса Парамо больше нет в живых, а со мной пойдут другие счеты.

Небо все еще было ясное, лишь изредка набегали белые облачка. Но ветер, выметавший их с поднебесья, у земли загустевал в знойную духоту.

Он опять постучал в дверь рукоятью хлыста, постучал уже просто так, для порядка, — он знал: без приказания Педро Парамо не откроют. «Что ни говори, — пробормотал он, подняв глаза, — все-таки черные банты — это неплохо придумано, красиво».

Дверь отворилась, и он переступил порог.

— Проходи, Фульгор. Как с Торибио Альдрете, улажено?

— Покончено, хозяин.

— Теперь на очереди Фрегосо. Пока что ничего предпринимать не надо. Сейчас мне не до того — по уши увяз в медовом месяце.

— У нас тут куда ни повернись — эхо. Так по всей Комале и перекликается. В стенах пустых, что ли, оно так долго держится? А может, оно под камнями сидит. Идешь по улице, и вроде кто-то сзади тебя нагоняет. То скрип какой-то слышится, треск. А то чей-то смех. Только давнишний, будто смеются уже давно-давно, из последних сил. И голоса тоже ровно бы годами траченные. А все-таки слышно, каждый звук, каждый шорох. Но я думаю, придет день, и все стихнет.

Так говорила Дамиана Сиснерос, идя со мною по улицам Комалы.

— Как-то, много ночей подряд, мне все чудился праздничный шум. Дай, думаю, схожу посмотрю, что там за веселье такое, что за дым столбом, раз у меня в Медиа-Луне слышно. Поближе подошла — на улицах ни души, пусто, вот как сейчас. А потом перестал он мне слышаться, этот праздник. И не диво. Человек устает от веселья. Вот оно и кончилось.

— Да, — заговорила снова Дамиана Сиснерос. — Эхо у нас по всему селению гуляет, так и перекликается. Я-то уж теперь не пугаюсь. Завоют собаки — ну и пускай себе воют. Пускай, я-то ведь знаю, тут на всю округу ни одного пса не осталось. Или, смотришь, ветер поднимется и пошел палую листву носить с места на место. А откуда ей, палой листве-то, взяться, когда деревьев, сам видишь, ни одного нету? В прежнее время, верно, были деревья. Были. Кабы не было, на чем бы та листва выросла?

Только хуже всего — когда разговор послышится. Голоса ровно бы сквозь щелочку цедятся, а внятно, сразу угадаешь, кто говорит. Да вот сейчас хоть бы, шла к тебе, смотрю, похороны мне навстречу. Я и остановилась, прочитала тихонько «Отче наш». И тут женщина какая-то — она там вместе с другими была — ко мне подходит и говорит:

«Дамиана! Моли за меня Господа Бога, Дамиана!»

И шаль откинула. Батюшки! Да ведь это Сикстина, сестра моя.

«Как ты сюда попала?» — спрашиваю.

И только я это вымолвила, она от меня — прочь и спряталась среди женщин.

А ведь сестра-то моя, Сикстина, — ты, может, и не знаешь, — умерла, когда мне тринадцатый год шел. Старшая она у нас была, и всего росло нас братьев и сестер шестнадцать душ, вот и посчитай, сколько минуло лет с ее смерти. Выходит, она все еще по белу свету скитается? Вот я и говорю, не пугайся, Хуан Пресиадо, если тебе что-то рядом послышится.

— А вас о моем приезде тоже мама предупредила? — спросил я.

— Нет, меня никто не предупреждал. Да, кстати, как твоя мать поживает?

— Мама умерла, — ответил я.

— Умерла? Такая молодая? Отчего?

— Не знаю. Скорей всего с тоски. Она все о чем-то вздыхала.

— Это плохо. Каждый вздох отрывает кусок жизни. Так-так. Стало быть, умерла она?

— Да. Я думал, вы знаете.

— Откуда мне знать? Уж сколько лет я ничего не знаю.

— А как же вам стало известно, что я здесь?

— …

— Вы живая, Дамиана? Дамиана, отвечайте!

Я вдруг увидел, что стою один посреди пустых улиц. Из зияющих оконных проемов тянулись к свету толстые стебли диких трав. Из-под обвалившейся обмазки глинобитных оград выглядывали искрошившиеся, размытые дождями необожженные кирпичи.

— Дамиана! — закричал я. — Дамиана Сиснерос!

«…Ана… нерос… — отозвалось эхо. — …Ана… нерос!»

И, словно разбуженные моим криком, залаяли собаки. Я увидел бредущего по улице человека.

— Эй, ты! — окликнул я его.

— Эй, ты! — ответил он мне моим же голосом.

До моего слуха донесся женский говор. Мне почудилось, шепчутся где-то рядом, за углом.

— Гляди-ка, кто это там идет? Уж не Филотео ли Аречига?

— Он самый. Сделай вид, будто ты его не узнала.

— Пошли быстрей. Раз он за нами увязался, стало быть, понравились ему. Ишь как припустил. Интересно, за кем это он так гонится, за мной или за тобой?

— За тобой, конечно.

— А мне так сдается, что за тобой.

— Погоди, будет бежать-то, отстал он. Вон на углу остановился.

— Выходит, ни за кем он и не гнался, ни за мной, ни за тобой.

— А если бы погнался, тогда что? Что тогда?

— Очень мы ему нужны!

— А я тебе скажу, что так-то оно и лучше. Про него, знаешь, нехорошо говорят. Мне рассказывали, будто он для дона Педро девчонок заманивает. Так что считай, мы с тобой дешево отделались.

— Твоя правда. На этакого старикашку и взглянуть-то противно.

— Идем отсюда.

— Идем. От греха подальше.

Ночь. Глухая ночь. И опять голоса.

— …Но я же сказал, уродится нынче маис — выплачу тебе все сполна. А не уродится — будь другом, подожди, ты же не разоришься.

— Я с тебя не требую. Ты знаешь, я своему слову хозяин. Да земля-то не твоя. Ты чужой клин запахал. Где же тебе будет взять, чтобы со мной рассчитаться?

— Кто это выдумал, что земля не моя?

— Ходят разговоры, будто ты ее Педро Парамо продал.

— Да я его и в глаза не видал, твоего Педро Парамо. Земля эта моя испокон веку.

— Это ты так говоришь. А люди говорят, что весь этот участок его.

— Пусть они это мне скажут.

— Послушай, Галилео, я к тебе со всем моим уважением, ты же знаешь. Как-никак ты моей сестре муж. И ей за тобой как у Христа за пазухой, это всякий скажет. Но уж мне бы ты мог не врать. Продал землю, а теперь юлишь.

— Да говорю же тебе, никому я ее не продавал.

— Продавал не продавал, а это земля Педро Парамо. Стало быть, он так распорядился. Дон Фульгор к тебе не заезжал?

— Нет.

— Значит, завтра приедет. А не завтра, так в другой день.

— Ничего он тут не добьется. Скорей уж порешим друг друга: либо он меня, либо я его.

— Ну что ж, зятек, когда так, — мир праху и да почиет в бозе, аминь! Раз ты сомневаешься.

— Ничего, шурин, еще увидимся. Ты обо мне не беспокойся. Зря, что ли, мать меня малого драла? У меня шкура дубленая, выдержит.

— Тогда до завтра. Передай сестре, что нынче я у вас ужинать не буду. Неохота мне потом говорить: «Мы с ним последний вечер вместе провели, у него дома».

— Ладно, передумаешь — возвращайся, оставим на твою долю.

Удаляющийся стук сапог, затихающее звяканье.

— Я приеду за тобой завтра чуть свет, слышишь, Чона! У меня уже и мулы приготовлены.