Потом выяснилось, что в кружке остывал кофе. А Меир – так звали восточного человека – состоял при кладбище смотрителем. Но разговорились мы у могилы Славы Курилова.

Я и не знала, что Слава похоронен именно здесь. Прочитала надпись на камне, ахнула, всплеснула руками, как будто углядела в траве редкую монету, и стала рассказывать дочери, что это был за человек, Слава Курилов. О его безумном плане побега с советского корабля, о том, как трое суток он плыл в океане, о его жизни здесь и о смерти в водолазном скафандре – видать, все же на роду ему была написана погибель в воде! – в озере Кинерет.

И пока рассказывала, заметила, что нищий поднялся со скамейки и с кружкой в руке направился к нам. Я достала кошелек и вытащила монету. Если человек просит, говорит мой папа, надо дать. На сей счет выучка у меня железная.

Но замешкалась, и слава богу, он заговорил с нами за несколько шагов, и по тону, по улыбке – хозяйской, пригласительной – я поняла, что он отнюдь не нищий, а наоборот, до известной степени владетель этого уютного дворика, со всех сторон стиснутого домами Долины Духов.

– Это Слава, Слава! – говорил он, приближаясь и покачивая, баюкая кружку, чтобы напиток быстрее остыл. – Ты знаешь Славу?

И минут через десять оживленного разговора мы уже накоротке познакомились с Меиром, что сидит на этом кладбище сорок лет.

– Я сорок лет, а до меня мой отец сидел… Я здесь со всеми знаком.

– А отец-то как сюда попал?

– Он из Персии пришел, пешком. Тогда в Иерусалим все бедняки пешком шли. Персию знаешь? Город такой, Шираз?

– Да кто ж его не знает… – Я не стала уточнять, что знаю Шираз исключительно по русской поэзии.

– Вот, из Шираза пять месяцев шел в Иерусалим, совсем отощал. По пути что не отобрали, то на еду обменял. Худой был, как верблюжья колючка… И здесь на рынке его подобрал господин Шульц, Корнелиус Шульц. Уважаемый человек был, землемер. Вот он отца к этой должности и приставил. У них как раз тогда умер старый смотритель могил… А ты, выходит, знаешь Славу? Видишь, какая у него отличная плита. Он доволен. Красиво жил, красиво плыл и умер красиво… И вдова у него красивая. Я со всеми здесь знаком! – Он говорил, широко поводя рукой на зеленые травянистые лужайки, ничем не помеченные, ни камнем, ни крестом. – Со всеми. Всюду здесь люди! – И глазами улыбался: – Всюду люди! И какие люди! Здесь простых нет. Нет! Правда, не у всех наследников есть деньги поставить памятник… Да и наследники не у всех есть. Миллионеров здесь не найдешь, нет. Вон там, у забора, лежит святая женщина. Подбирала сирот, разных сирот, и тех, что выжили после лагерей, и других. Для нее не было слов «нация», «кровь». Арабский ребенок, еврейский ребенок… Только жизнь ребенка, только жизнь… А напротив, через дорожку, лежит протестантский священник. Приехал сюда еще до войны, а потом в Германии погибла у него вся семья – они прятали евреев. На них донесли соседи… лагерь-шмагерь… как это водится. И все они улетели в небо, а он теперь с ними, благословен Господь.

– Но… как же… как можно понять, где захоронение? – спросила дочь. – Здесь же вокруг просто трава.

– У меня есть карта, – ласково и доверительно объяснил он, словно признавался во владении картой Острова Сокровищ.

– А там?.. – Дочь кивнула в сторону высокого каменного забора, меж крупными камнями которого вился богатым зеленым плюшем молодой мох. – Еще один участок?

– Там кладбище темплеров! – сказал Меир важно. – Это тоже все мое. Хотите, открою ворота? Я редко кого туда пускаю, но вы такие симпатичные. Подождите, только возьму ключ и запру офис. – Он поставил свою кружку на вертикальную плиту из розоватого, с бордовыми прожилками, камня и направился в угол двора, где к стене лепилась сторожка, похожая на собачью будку в человеческий рост. И через минуту вышел оттуда с большим железным ключом, нарочито бутафорским, с вензелями и узорной бородой – таким скупые волшебники в детских фильмах запирают свои сундуки.

Железную кружку с остывшим кофе он не забыл, прихватил с собой и дал подержать Еве, пока запирал калитку, а затем отворял – тем же ключом! – ворота кладбища темплеров.

Мы вошли и очутились в ином пространстве.

Этот участок был больше и полутора веками старше соседнего, с которым сросся каменной стеной, прошитой мшистыми шнурочками. И несмотря на то, что разновеликие памятники теснились всюду, подпирая друг друга плечами и едва не срастаясь спинами и боками, казался просторней и величественней.

К тому же, на этой половине кладбища стояли стражей вдоль забора матерые сосны, вознесенными кронами оберегая от ликующего солнца донную глубину запредельного покоя.

Здесь царил старый иерусалимский камень, заласканный мхом, что пророс в завитушках на вензелях и гербах, на треснувших каменных розах и ручках греческих амфор; старый иерусалимский камень, первоматерия этих божьих холмов. Он глядит на вас со всех мыслимых поверхностей – мостовых, стен, столов и скамеек; надгробий, наконец. Да: и умерев, покоятся под этим камнем, под его плотью, податливой к резьбе и узорам, к буквам алфавитов разных наречий…

Меир выждал несколько минут, пока мы с дочерью молча оглядывались на этом клочке зачарованного царства. Два-три узорных солнечных пятна непрерывно двигались по плитам, скользя и вздрагивая, и казалось, что это игра шаловливых ангелов: а вот сюда положим салфеточку, вышитую-солнечную… нет-нет, сюда!

Над нашими головами огрузла звучная тишина, прошитая короткими стежками птичьего посвиста.

– Вот, – произнес Меир любовно. – Здесь все знаменитые люди. Вон там, в углу, видите – красивый такой двуглавый памятник? Это архитектор, что построил Дормицион. А рядом знаменитый врач, бароном был. А тот вон, домиком, серый – это художник, его приглашали расписывать церкви по всей Европе. Они ведь только сначала носились со своими религиозными глупостями насчет пришествия Мессии. Потом обжились, хозяйством обросли, нарожали детей и внуков и зажили богатой светской жизнью. И отлично жили, отлично! Смотрите, вон там, в углу, у меня покоится трио: виолончель, скрипка и флейта. Конечно, каждый из них был при жизни ветеринар, фельдшер или аптекарь, но по субботам собирались и играли для публики, для друзей. Все знали про музыкальные вечера в доме Рудольфа Майера. Так сыгрались, что завещали похоронить их рядом! Не удивлюсь, если по ночам кто-то в тех соседних домах слышит какого-нибудь Моцарта, или как его… Шуберта…

Уверенно переступая через бордюры и ступеньки, он вел нас от одного последнего пристанища к другому, попутно рассказывая байки, все больше увлекаясь, изображая давно умерших в лицах, будто присутствовал при диалоге столетней давности:

– «Как?!» – воскликнул архиепископ. – Меир останавливался, опирался рукой о камень, под которым, собственно, и покоился изображаемый им персонаж. – «Я полагал, что разговариваю с гением, но вижу, что вы, барон, всего-навсего дворянин…»

По мере того, как истории сыпались одна за другой, я узнавала известные анекдоты из расхожих книжек серии «знаменитые шутят», и восхищалась находчивостью нашего гида. Он верен был собственным корням, в главном оставался восточным человеком: торговля по-прежнему была здесь основой жизни. Только товар нашего знакомца для обычного торга был непригоден. Молчаливые сосны, замшелые плиты, птичий посвирк… Как, как понял он, что загробный дух покинутых могил тоже способен принести кое-какую прибыль?

Я слушала его с улыбкой. Дочь, для которой все эти истории были в новинку, не могла отвести глаз от лукавой физиономии продавца воздуха.

– Послушай, – спросила я наконец, – и все-таки… Как же так: вот эти все достойные имена…

– О, – перебил он привычно, – такие достойные люди, такие великие люди здесь…

– ...почему же дети и внуки этих достойных людей, – подражая Меиру, я широко повела рукой, – тех, кто здесь похоронен, так горячо приветствовали приход Гитлера к власти? Ведь тут действовало сразу несколько филиалов нацистской партии! Что им был этот Гитлер там, в Германии, за тридевять земель от Иерусалима, – им, которые могли прочесть Святое писание на языке подлинника!