– Как-то это… странно, – бормочет он. – Эмали, краски…

– Ничего странного. Надо любить то, что ты делаешь. И тех, с кем ты это делаешь. Вот и все. Ты не волнуйся. Главное – начать, а потом само пойдет. Конечно, года четыре уйдет на подъем…

– Четыре года! – сокрушенно восклицает Моряк. – Долго.

– Может быть, уложимся в три.

– А нельзя ли, – осторожно спрашивает мой товарищ, – побыстрее?

– Нельзя. И учти, – я поднимаю вверх палец, – в любом деле главное – не деньги. Главное – чтобы мы были сами себе хозяева. Можно и за год все организовать. Но тогда ты станешь рабом своей работы. Ты будешь при деньгах, и ты будешь раб. Хочешь этого?

– Нет, – сразу отвечает Моряк, и я испытываю к нему чувство благодарности.

– Я тоже. Я бы, знаешь… – Мне становится грустно. – Я бы хотел работать, допустим, осень и зиму… а на лето уезжать.

– Куда?

– Не имеет значения. В разные места. Путешествовать. Кататься по белому свету. Хотя бы по России. На Камчатку. На Байкал. Или в этот, как его… Кенигсберг.

– Калининград, – поправляет Моряк, думает и кивает:

– Да. Это было бы круто.

– Круто? Забудь это слово. Оно устарело. Сейчас так не говорят.

– А как говорят?

– Никак.

Коктейль бродит по моим венам, мне то жарко, то холодно, периоды дурноты сменяются секундами невесомости.

– Сейчас никто никому ничего не говорит. Каждый молча делает что умеет. «Круто», «не круто» – все это слова. Займемся делом – будет не до слов.

Моряк смотрит на меня с небольшим сомнением.

– Да, – говорю я. – Ты прав. Это кажется смешным. Тощий, нищий, пьяный, сидит умничает… Но я пьяный, потому что сам так хочу. Я сейчас нищий, потому что хочу быть нищим.

Моряк опять думает и бормочет:

– А я не хочу. 10

– Я тебя понимаю.

– Когда начнем?

– Мы уже начали, Саша, – деловито провозглашаю я. – Сейчас ты угостишь меня, и я напьюсь. Потом ты отвезешь меня домой на своем замечательном грузовике. По дороге позвоним кое-кому. Нам понадобится третий человек. Со знанием бухгалтерии и прочей ерунды. Нам придется играть по правилам системы. Платить налоги и так далее. Тот человек – мой лучший друг. Миронов. Он тоже пьет. Он тоже хочет быть нищим. Он думает, что так – честнее. Он не работает за деньги. Он работает только в одном случае: если ему интересно. И он работает только с теми, кого уважает и любит.

Моряк кивает.

– А теперь, – мне кажется, что я лечу сразу во все стороны, – я выпью. За тебя, Саша. Я в тебя верю. И в твой грузовик тоже. Будьте здоровы оба.

Проглатывая дозу, я думаю, что было бы неплохо поверить еще и в себя.

Дальше я запомнил только фрагменты. Было удобное сиденье и высокая кабина – из нее легковые автомобили казались несерьезными. Был поход в магазин – чтоб сэкономить деньги нового компаньона, я предложил ему покинуть ресторан, купить в супермаркете целую бутылку и вручить мне, чтоб я пил, пока едем.

Была дорога, черная, прямая, она успокаивала. Были моменты выпадения из реальности и моменты просветления. Хотел напиться до беспамятства, но не вышло. Когда приехали, сам дошел до квартиры. Пока шел, понимал: наверное, это все. Вот оно. Дно. Пьянство больше не интересно мне.

Потом умывался, сопел, кашлял. Думал, что убивать себя алкоголем стало скучно. Алкоголь не убивает. Все, что не убивает меня, делает меня сильнее, сказал тот парень и ошибся. Он формулировал слишком шикарно, в этом его ошибка. Философ должен говорить сложно и загадочно, тогда его любят и боятся. А безумного Фридриха не любили.

Именно то, что убивает меня, делает меня сильнее.

Безвредное, неопасное не может меня закалить.

Тому, что не убивает меня, неинтересно противостоять.

Что бы я ни делал – я ищу то, что меня убивает; пусть оно попытается.

Глава 11. 2009 г. Допрос и последствия

Федеральная служба безопасности в моем городе располагается скромно. Не на окраине, но и не в центре, в старом двухэтажном доме, такие у нас называют «немецкие дома», их строили военнопленные сразу после войны; вход со двора. Но внутри – высокие потолки, лепнина, запах как в музее Набокова на Большой Морской; деревянные панели темного дерева, массивные дверные ручки, ковровая дорожка, бордовая с зеленым, пиздец как великодержавно; молодцы, в общем. В искомом кабинете скучал некрасивый, средних лет человек типично жандармской внешности, то есть решительно без каких-либо примет.

– Михаил Николаевич, – представился он и почесал дурно подстриженную голову. – Садись. И паспорт давай. 11

Я хотел обронить, что последний Михаил Николаевич, которого я знавал, кинул меня на все мои деньги и мне до сих пор хочется живьем снять с него кожу, но, разумеется, не обронил. С этими ребятами надо быть начеку. С другой стороны, я впервые в жизни явился в правоохранительную контору, не чувствуя за собой никакой вины. Ни страха, ни даже недоумения – только любопытство. Чем бы я ни занимался, моя деятельность никак не угрожала безопасности системы, и сейчас мне понравилось мое новое оригинальное состояние: сидеть напротив государева слуги и не дрожать.

– Как матери здоровье? – осведомился Михаил Николаевич.

– Спасибо. Вашими молитвами.

– Привет передавай.

– Непременно.

Разумеется, мою мать – крупного городского чиновника – все они хорошо знали.

– Значит, так, – начал жандарм, опять почесав затылок. – Из Москвы тобой интересуются. У тебя вроде есть какая-то фирма…

– А в чем, собственно, дело?

– Ты не напрягайся, – спокойно посоветовал владелец кабинета, продолжая действовать «по-свойски», и по слогам произнес:

– «Автохим-торг».

– Ага, – сказал я.

– Тебе это о чем-нибудь говорит?

– Говорит.

– Твоя фирма?

– Ну… – Я шмыгнул носом. – Допустим, моя.

Государев слуга поморщился.

– Слушай, Андрей. Давай быстро закончим и разбежимся. У меня дел куча. На пять вопросов ответишь и уйдешь. «Допустим», «не допустим» – перестань, ладно?

– Понял.

– Это твоя организация или не твоя?

– Сложный вопрос.

– Что ж тут сложного? – раздраженно спросил Михаил Николаевич. – Послушай, мне до твоей фирмы дела нет. Чем она занимается, как, куда и сколько – плевать. Ты имеешь к ней отношение?

В казенных кабинетах моя голова соображает быстрее, чем обычно, и мне удалось сформулировать правдиво, но и обтекаемо:

– Я ее создал.

– Так, – сказал жандарм. – А такого Ладомира Данилова – знаешь?

Я ожидал чего угодно, только не вопросов про сына хиппи. Аккуратно кивнул.

– Знаю. Грузчик. Молодой парень. А что он натворил?

Михаил Николаевич заглянул в некую бумагу и обрадовался.

– Правильно! Грузчик, восемьдесят третьего года рождения. Отлично, Андрей. Ты на правильном пути. А то – «сложно ответить»… У этого Ладомира Данилова изъята трудовая книжка. Там указано последнее место работы: «Автохимторг», общество с ограниченной ответственностью. Твоя подпись?

Я взял протянутый мне документ, бледную копию, присланную явно по факсу, и увидел знакомый оттиск печати и подпись: собственную фамилию. Подписывал не я – Миронов. Вот дурак, подумал я и ответил:

– Моя. А чья же еще? И фирма, и печать, и подпись. И Данилов мой. Я его нанимал. Фирма у меня маленькая, все решения принимаются мною единолично. Я лояльный гражданин, я все расскажу.

– Очень хорошо, – благосклонно произнес жандарм. 11

Я принял более непринужденную позу. Хотел даже закинуть ногу на ногу, но в последний момент передумал.

– А что этот Данилов? Оказался маньяком? Людей режет? Кожу с живых снимает и тетради шьет?

– Хуже, – пробормотал государев слуга. – Статья номер двести восемьдесят Уголовного кодекса. И еще – номер двести восемьдесят два.

– Я не силен в Уголовном кодексе.

– Верю, – сухо произнес Михаил Николаевич. – Этот твой грузчик, короче говоря, замешан в политике. Я его в глаза не видел и, чего он натворил, не знаю. Но статьи… – Он достал из ящика стола потрепанный томик, раскрыл и процитировал: – «Публичные призывы к насильственному изменению конституционного строя Российской Федерации». Это номер двести восемьдесят. Плюс «Возбуждение национальной, расовой и религиозной вражды». Понял, что за фрукт?