Но наш маленький мегаломан не принимал участия в драках. Он был слабосилен и миролюбив. Лучшим моментом любой драки он полагал финальное примирение сторон со взаимным одалживанием носовых платков для вытирания крови с губ. Правда, носовые платки были не у всех.
И велосипеды были не у всех, и магнитофоны «Весна», и наручные часы «Электроника» с анодированными браслетами, и фломастеры для подчеркивания подлежащего и сказуемого, и синие кроссовки «адидас» с белыми полосками и белыми же длинными шнурками были не у всех, и даже не у многих, – но на фетишах никто не торчал. Питательная среда для зависти и ее производных (вроде детской клептомании или ущемленного самолюбия) отсутствовала. Дистанция между зажиточными и малоимущими была смехотворна и равнялась длине белого шнурка от польских «адидасов». И несовершеннолетний мегаломанчик Андрюша подпитывался не завистью, а любовью. Она была велика, и Андрюша точно знал: когда настанет время, он распространит свою любовь до пределов, ограниченных Солнечной системой. Снабженное его любовью, человечество процветет.
Если киноафиша не сулила ничего любопытного, он тогда шел в библиотеку, чтобы в пятнадцатый раз взять и перечитать «Белый отряд», «Голову профессора Доуэля», 4 «Пылающий остров» или, к примеру, совершенно умопомрачительную повесть Жемайтиса «Вечный ветер», где разумные дельфины пасли стада китов, а человечество вольготно расселилось на прибрежных шельфах и окрест Большого Барьерного рифа, извлекая, на манер капитана Немо, из океанской толщи все необходимое для удовлетворения постоянно растущих потребностей. Интересно, что впоследствии тема экспансии в моря и океаны начисто исчезла из общественных дискуссий и даже из фантастической литературы; в первой половине восьмидесятых все уже забыли про океаны, да и про космос тоже, и носились только с компьютерами. Спасителем цивилизации объявили скучный арифмометр, а не межпланетный корабль и не глубоководный батискаф.
Если дело было летом и книга о разумных дельфинах надоедала, паренек отправлялся в культурный парк, где на гигантской карусели, непристойно визжа, катались, взмывая к самым кронам деревьев, взрослые девки с развевающимися юбками, а внизу по периметру паслись, маскируясь в густых кустах, юнцы, а также взрослые пиздострадатели, пожирая глазами голые бедра и впитывая издаваемые дамскими гортанями звуки восторга. Это было очень крутое сексуальное приключение, карусель, и для подвешенных на цепях девчонок, и для затаивших дыхание наблюдателей. Развратнее и скандальнее цепной карусели считалась только зимняя забава под кодовым названием «горка»: коллективное скольжение по ледяной дорожке с возвышенности в низину, с вращениями, подножками, падениями и обрушиванием на финише всей азартно орущей и гогочущей толпы в сугроб, где можно было анонимно ухватить за грудь или за задницу какую-нибудь отважную, раскрасневшуюся и растрепанную, с оторванными на пальтишке пуговицами четырнадцатилетнюю Ленку или Наташку. Посещающие «горку» Ленки и Наташки считались падшими созданиями; чтобы крупно опорочить девочку, достаточно было распустить в школе слух, что она «ходит на горку».
Начинающий мегаломаньяк на «горку» не ходил и возле цепной карусели появлялся редко, он стеснялся, – вдобавок и там и там можно было получить по шее от взрослых пацанов. В те годы, как это ни смешно, взрослые пацаны следили за общественной моралью и пресекали неловкий детский разврат.
Дохожу до воды. Немного грязно. Мусор. Лысый берег: у воды песок пополам с мелкой пылью, чуть выше неопрятная трава. Не курортный пляж, а «место отдыха». С одной стороны мелководье, здесь почище, тучные мамаши в глупых панамах наблюдают за детьми; противоположный берег оккупирован молодежью. Тут хулиганы в карты режутся, тут собаки бегают. Тут все свои. На курорте ты чужой, а здесь – местный, разница большая.
Быть местным замечательно. В Москве, например, местных нет. Уроженец столицы не скажет тебе, что он «местный». Он встанет в красивую позу и с выражением продекламирует: «Я – коренной москвич». Только их еще найди, коренных. У семи из десяти «коренных» мамы с папами приехали в семидесятые из Пензы и Саратова, по лимиту.
Тут, в Электростали, говорят «местный». Коротко и небрежно.
«И насыпали высокую пирамиду из земли и камней, в знак того, что это место – крепко».
Я – местный, я в тапочках. Долго плаваю, потом запаливаю еще один косяк. Неподалеку шумит компания нетрезвых отроков, – унюхав дым, отроки смотрят в мою сторону и начинают рассуждать меж собой о том, что, 4 мол, грешно в одну харю раскуриваться; это сказано не мне, но с расчетом, чтоб мною было услышано. Я спокоен. Любого угомоню несколькими фразами на уголовном жаргоне.
Вдобавок грудь моя порезана во многих местах. Длинные, тонкие, коричневые отметины. Есть более старые, есть совсем свежие, они залеплены пластырем. Шрамы всегда настораживают даже самых агрессивных.
Впрочем, вероятнее всего, я уклонюсь от конфликта. Грубый скандал с юными гибкими гераклами оскорбит мой вкус. У меня интимные отношения с насилием, и внешне я намерен быть тихим и доброжелательным. Мне даже нравится, что вокруг намусорено. Это соответствует моему внутреннему состоянию. Бесшумный психопат, я спокойно принимаю реальность такой, какова она есть. Не обращаю внимания на мелкие недостатки, а достоинствам рад. Плотное пологое дно, прохладная вода, ненавязчивый ветерок, полпачки сигарет – мало, что ли? Сейчас еще поплаваю, потом будет пиво с шашлыками.
Покурив, иду в воду. Плавать забавно, но только первые две-три минуты, прохладная вода быстро отрезвляет; выгребаю к середине пруда, ложусь на спину и решаю больше не курить траву на пляже, чтоб не переводить продукт.
Допустим, не обманул бы меня мой друг, ныне враг, несостоявшийся мертвец Михаил. И имел бы я сейчас чемодан долларов и веру в красоту, гармонию и справедливость. И нырял бы не в подмосковной луже, а, допустим, в Карибском море, предварительно уплатив большие тыщи. И что? Было бы примерно то же самое. Тапочки, купания, расслабленные прогулки, жареное мясо. Ясная голова отменно выспавшегося человека...
Ладно, ладно. Это я слукавил. Конечно, совсем не то же самое. Там пальмы вместо берез. Солнце щедрее. Песок нежнее. Вода теплее и прозрачнее. И очень мало русского мата. Подмосковье – это скучно, а Карибы – это круто. Ты на Карибах, ты состоялся.
А я не состоялся, я никто. Всего лишь еще один живой. Ни на что не способный. Отовсюду или изгнан, или сам ушел. Из бизнеса, из тюрьмы, с войны чеченской. Из семьи. Днем, в знойный час на повороте к вечеру, после пива с шашлыками, после рассматривания упавшей на единственные штаны капли кетчупа (говорят, кетчуп похож на кровь, что за чепуха?), мысли о том, что я ни на что не годен, меня не одолевают. Они придвинутся потом, ближе к ночи.
Тогда войду в состояние поражения и буду думать, что я такое.
Здешние люди презирают суету. Они не ленивы и не выглядят сонными, но не выглядят и покорителями миров. «Надо будет – покорим, а пока и так нормально», – читается на их лицах. Москва рядом, все амбициозные и подвижные давно там. Или совсем уехали, или работают. Рано утром едут туда, вечером обратно. Прочие счастливы статусом местных. Юноши в кепках. Пивные животы, но есть и мускулы. Девочки большеглазые, с прямыми носами, многие – натуральные блондинки. Любят солярии, в городе бум соляриев, тут и там встречаю дочерна загорелые мордашки, это модно. Еще налицо бум бильярдных, но пока все заведения – шалманы. Я как-то зашел, и в нос ударил табачный смрад, смешанный с запахом пролитого на пол или на столы и там высохшего пива; меня тут же назвали «братаном», я кивнул и ретировался.
Возвращаюсь домой. У входа в подъезд фланирует шестидесятилетний жилистый человек Жора, мой сосед 4 сверху. Регулярно уже несколько лет он занимает у меня
на водку. Когда приезжаю в гости к родителям, он видит мою машину в окно и стремглав мчится, иногда босиком, чтоб перехватить желанного гостя в подъезде. Теперь машины у меня нет, я приехал – и не уехал, мы с Жорой видимся каждый день, Жора имеет от меня пятьдесят целковых в день и счастлив, насколько я понимаю. Он напоминает мне дядю Игоря, только на более ранней стадии. Дядька теперь совсем пропащий человек. Мои попытки навестить его, чем-то помочь глупы и бессмысленны: он открывает мне дверь не каждый раз, а если открывает, бормочет что-то и ждет, когда я уйду. Ему стыдно, что он теперь такой. Он живет в стыде и досаде, в его квартире даже запаха нет, он ничего в ней не делает, не готовит, не стирает одежду и даже, наверное, не испражняется, только пьет и спит. У него нет веника, утюга, расчески, холодильника и горячей воды. Если свет отключают за неуплату, дядька может сказать матери, и она тогда идет в банк и погашает долг своего брата. Но может и не сказать – если в нем просыпается гордость. Алкоголики вообще люди гордые.
