Беда в том, что любовь, отношения, чувства не сильно интересуют мегаломана: он слишком занят сложными переговорами со вселенной, которая то ли принадлежит ему, то ли нет. Он уважает, ценит и жалеет жену, а себя презирает; это важный момент, и не всякая подруга способна понять несчастного.

Она часто обвиняет его в черствости, но это ошибка. Мегаломан очень чувствителен, но скрытен, его самообла2 дание велико, он все чувствует, однако не показывает виду.

Потом мегаломан погибает. В тридцать, в сорок или чуть позже. Мир, принадлежащий ему по праву, у него либо крадут, либо силой отбирают более продвинутые мегаломаны – в других случаях он сам отдает его. Швыряет в толпу: нате. Он может погибнуть физически либо духовно, переродившись в нечто другое. При этом жена, если она еще есть, вынуждена наблюдать все безобразные стадии превращения блестящего мужчины, поэта и воина, в клиента психиатрической клиники.

Помочь нельзя.

Бывает, мегаломан очень крепок и пытается договориться с собой и мировым порядком. Идет на уступки, маневрирует, держится, использует благоразумие. Чтобы разобраться в себе, он уходит от жены, покупает флягу коньяку со звездами на этикетке, идет ночью на набережную, садится на холодный камень и смотрит, как черная вода играет желтыми пятнами света уличных фонарей.

Он не понимает, в чем его проблема. Ведь у него никогда не было проблем. Он прокусывает себе руку – складку кожи повыше большого пальца, – но почти не чувствует боли. Слизывает кровь. На вкус она как настоящая, а цвета в темноте не видно. Он хочет прокусить глубже и сильнее, но понимает, что это глупо. Нужен инструмент, лезвие, нужен яркий свет и уединение, тогда можно спокойно разрезать себя и посмотреть, что не так.

Глава 3. 2009 г. Лошади, козы и травма на производстве

Миронов оторвал взгляд от разложенных бумаг.

– Ага, – сурово сказал он. – Явился. Заскучал без родного коллектива?

– Не дождетесь, – ответил я. – Налейте чаю, что ли.

– Не нальем, – произнес Моряк, углубленный в подсчеты: неловко надавливал кнопки калькулятора негнущимся указательным. – Нет чая. Мы с Мироновым пьем кофе. Чай пил только ты. Тебя нет – чая тоже нет.

– Ладно, – сказал я и огляделся.

В конторе царила идеальная чистота. Стол – бывший мой – был до блеска отполирован, но я все же заметил в углу небольшое пятно, взял с полки – бывшей моей – пакет с влажными салфетками, достал одну и устранил непорядок.

Впрочем, помещение лавки – бывшей моей, – даже освобожденное от пыли и грязи, выглядело безобразно. Тут был офис, да. Тут были компьютеры, бумаги, дыроколы, телефоны и висел на стене черно-белый лозунг «Arbeit macht frei», изготовленный мною в период беспробудного пьянства, а рядом красовалась «Почетная грамота борца за денежные знаки», выданная мною Миронову в тот же период, – но это был, наверное, самый безобразный офис на территории Москвы. Если бы сюда сейчас зашел мой бывший товарищ Михаил, с которого я когда-то предполагал снять кожу, он получил бы весомый повод для злорадства. Андрей претендовал на многое, Андрей считал себя мегаломаньяком, но так и не смог выбиться в хозяева жизни; правильно, значит, я поступил, обобрав Андрея до нитки, – так решил бы, наверное, Михаил; и был бы прав.

– К вам приятно зайти, – неискренне произнес я. – Наняли уборщицу?

Миронов оттолкнулся коленями и выкатился вместе со стулом почти в середину комнаты. Стул его был на роликовом ходу. 3

– Сами справились. Босс ушел – наша транснациональная корпорация вступила в новый этап. И мы это дело ознаменовали. Навели порядок.

Я сел в кресло, бывшее мое.

– Справляетесь?

– А тебе какое дело?

– Я серьезно.

Моряк усмехнулся.

– Справляемся.

– А тут что будет? – Я погладил пальцами столешницу, в тех местах, куда мои локти упирались почти семь лет. – Рабочее место простаивает.

– Тут ничего не будет, – ответил Миронов. – Это мемориальный угол. В память об основателе фирмы.

Я подумал и сказал:

– Плохая идея. Лучше посадить сюда какую-нибудь девушку. Босс ушел – хороший повод превратить эту берлогу в нормальное рабочее помещение. Чтоб чашечки были всегда чистые, а на стене висел календарь текущего две тысячи девятого года. А не две тысячи пятого.

– Насчет девушек, – нелюбезно заметил Миронов, – мы как-нибудь сами разберемся. Слышал, Саша? Он две недели отдыхал и теперь – вот: втирает нам за девушек.

Моряк кивнул и сказал, не глядя на меня:

– Навязал нам лишний рот, а теперь советует продолжать в том же духе.

– Ты про грузчика? – спросил я.

– Да.

– Он что, плохо работает?

– Нет. Он работает хорошо. Аккуратный юноша. Кстати, законопослушный. Попросил поставить ему печать в трудовую книжку. Только у нас нет для него работы. На прошлой неделе склад работал три дня. Кризис. Покупатель не идет.

– Черт с ним, с юношей, – перебил Миронов, закинул ногу на ногу и смерил меня взглядом. – И с кризисом тоже. Ты посвежел. По-моему, я наблюдаю даже загар…

– Три раза ходил в солярий.

– Круто, – оценил Миронов. – А зачем? Ты вроде не любитель.

Я сдул с мемориального стола пылинки.

– Ну… Денег теперь нет… И долго не будет. Отпуск на море мне не светит. Вот, решил напоследок поджарить морду.

– Что, совсем нет?

– Денег?

– Да.

– Почти. Все, что были, я разделил на девять частей – буду раз в месяц отдавать жене. Пусть думает, что я гдето зарабатываю.

– А почему именно девять месяцев?

– За девять месяцев я должен родить новую идею.

Миронов кивнул.

– Ясно. А сейчас что у тебя?

– В смысле?

– В смысле зачем пришел?

Я пожал плечами. Я не знал, зачем пришел.

– Проведать.

– У нас, как видишь, все в порядке. Говорят, ты зависал на родине? Присматривал магазинчик?

– Ты знаешь, – я щелкнул пальцами, – пытался. Магазинчик я не потянул бы, но чтонибудь в этом роде… Но там, Миронов, не Москва. Там все по-другому.

– Верю. Я сам патриот провинции.

– Если найдешь мне пакетик чая, я расскажу тебе, как живут коммерсанты в моем родном городе.

– Ладно, – произнес Миронов. – Трудно с вами, беглыми боссами. – Он полез в ящик своего стола и извлек 3 упаковку чая. – Для тебя держал.

Я налил кипятка в кружку, бывшую мою.

– Рассказ такой: отставная учительница физкультуры арендовала в школе спортивный зал. Два дня в неделю. Группа здоровья. Для женщин, которые хотят вставить себе кольцо в пупок, но не могут найти пупка. То ли йога, то ли фитнес. Под музыку из кассетного магнитофона. Тренерша плюс еще шесть красавиц, всем под пятьдесят. Занятия платные, чистая прибыль – десять тыщ рублей в квартал. Кружок просуществовал два месяца, потом на чувиху донесли в налоговую инспекцию, а также в УБЭП и участковому. Теперь она ходит на допросы, заведено дело, незаконное предпринимательство…

– Ничего удивительного, – сказал Миронов. – И что дальше?

– А то, что я все понял про малую родину. Не скрою, была идея окопаться в Подмосковье. Тихо, скромно. Детскую школу карате сделать или картинг какойнибудь. Что-то мирное, чтоб у детишек глаза горели, а мне приходила минимальная копейка. Но такие, как я, не нужны. Активистам не рады. Сто пятьдесят тысяч народу, каждый чей-то друг или зять. Все знают, кто что делает, кто с кем спит, кто чем торгует и что с этого имеет. Открыл палатку, поставил водку на пять рублей дешевле, чем у соседа, – разорил его. Разорил – значит сделал врагом. Миллионера московского разорить не грех, потому что у него, даже разоренного, всегда отложено на черный день. А разорить владельца палатки в провинциальном городке – значит оставить его детей голодными. Там другие нравы, Миронов, там за пятьсот долларов вся местная братва съедется. И детская школа карате там уже есть, и не одна. Там хорошо, спокойно, уютно, там все свои, а какой бизнес меж своими?

– Преувеличиваешь, – возразил Миронов, опять откатываясь на своем хитром стуле. – В моем Таганроге триста тысяч человек, и там все бурлит. Конечно, есть своя специфика, но…