В Грозном ловился только второй общесоюзный канал. Реже – четвертый, НТВ. Город в низине, вокруг горы, мачту ретранслятора давно взорвали, прием плохой. Однако не в приеме беда, а в дефиците приемников. Телевизоров не было, все разбиты, сожжены либо украдены мародерами. Плохо и с электричеством. Телевизор – в одном доме из десяти. И в этот дом, ближе к вечеру, собирались по двадцать человек соседей и родственников, иные приходили за километры, кое-кто в комендантский час, с риском быть арестованными или даже подстреленными – только для того, чтоб посмотреть новости.

Информационный голод ничем не легче физического. Человек хочет знать, что он не один, тогда ему не так страшно жить. Ему нужны доказательства, хотя бы в виде рябой черно-белой картинки, что помимо в лоскуты разорванной Чечни есть другие республики, страны и континенты, где люди едят не только бараньи мозги, а дети играют не только автоматными гильзами.

На рынке продавали некие газеты, ростовские, дагестанские, месячной, двухмесячной давности – пользовались устойчивым спросом. Я привозил столичные журналы – вайнахи из охраны мэрии занимали очередь.

Терзаю пульт. Смотрю ток-шоу. Смеюсь. Человек с кругозором лобковой вши прыгнул под объектив – втирает мне, как я должен жить. Навозными мухами звенят земские эпитеты: возмутительно, незаконно, безобразно. Успокойся, дружище! Твоя проблема незаконных платных парковок на территории Центрального округа – не проблема. Катайся на метро, это необычайно демократично. А то пешком пройдись. Проблема в том, что в стране сто сорок пять миллионов, из них сто желают поселиться в Москве. Ubi bene, ibi patria. Поговорка, да, гнилая, как аппендицит, – но она есть.

Где хорошо, там и отечество.

Но я не об отечестве – оно пока со мной. Отечество славлю, которое есть, за то, что заставило вовремя сесть. Я его люблю. Может быть, когда-нибудь оно тоже меня полюбит.

Война никогда не снилась мне – очевидно, потому, что на мне нет крови. Но часто вспоминалась вечерами, если напивался. Закрывал глаза и видел: площадь, фасад дворца генерала Дудаева; балкон, где он стоял, принимая парады, показывая своим подданным портативный автомат «Борз» местного производства; стена из бетонных блоков; солнце насыщенного темно-желтого цвета, такого нигде нет; пыльные автомобили и черные женщины, их около сотни. Вдовы более спокойны – они пришли просить какой-то работы; те, у кого бесследно исчезли мужья или сыновья, отличаются, на их лицах предчувствие ужаса – но и надежда, упрямое нежелание верить в худшее. В руках какие-то листки, справки, жалкие казенные бумажки. Сегодня мэрия не принимает. И вчера не принимала. Но они приходят все равно. Они атакуют любого, выходящего из здания, особенно тех, кто одет в гражданское. Мне страшно выйти, мне нечем им помочь, я давно раздал все свои деньги, а ходить по военным комендатурам в поисках пропавших без вести практически бессмысленно: ни один военный чин никогда не уважал и не будет уважать гражданского чина.

Моя война закончилась, вместо звезд на чужих погонах я теперь считал только звезды на коньячных этикетках.

Я не увольнялся официально – просто отключил телефон. Удостоверение оставил на память. Как там у Вознесенского: «Где ваши, сенатор, люди? Исчезли, урвав караты». Почему-то все думали, что я урвал караты. По2 чему-то все думали, что я поехал туда ради денег.

Понятно, мне следовало сразу подсуетиться и найти в Москве хорошую работу. Нацепить галстук, надуть щеки. Все-таки я почти год мотался меж центром и окраиной в качестве помощника первого лица республики, это довольно высокий номенклатурный уровень, я мог бы осесть в любой корпорации, в банке. Везде, где требовались грамотные, умные люди с подвешенным языком. Скрытные и уравновешенные циники-практики. Мои акции стояли высоко. Надо было всего лишь составить резюме, пойти и продать себя. Но не пошел, не продал. Я не умел составлять резюме и продавать себя. Я вообще никого никогда не продал – и себя не стал.

Знакомые пребывали в уверенности, что Рубанова возят на черном джипе с охраной. Еще бы. Пресссекретарь мэра Грозного! Тем временем Рубанов сидел в Москве и скромно бухал на кухне; надвигалась зима, он мучительно размышлял, куда ему податься.

Я не мог себе представить, что пойду искать работу. Я считал себя звездой, я последовательно сменил три звездных статуса – крупного бизнесмена, крупного преступника и политической шишки. Два года назад меня показали по телевизору: в наручниках, на фоне зала суда. Месяц назад меня опять показали по телевизору: в черной куртке, на фоне бронетранспортера. Теперь я сидел и сам от себя охуевал, мне было понятно одно: я не совсем такой, как другие; что бы я ни делал, в конечном итоге меня покажут по телевизору. Как злодея или героя. Не важно. Очень хотелось и дальше играть по-крупному. Не ради славы – ради ощущений. Мне всегда было положить на славу, она недорого стоит.

Я курил по две пачки в день и вынашивал монографию «Искусство информационной войны».

Однажды сын-первоклассник пришел из школы и спросил: «Папа, а где ты работаешь?» Я отшутился: сообщил, что продуваю макароны. Начальник макаронопродувательного цеха на макаронной фабрике. Оказалось, все серьезно: классный руководитель обязал всех детей уточнить профессии родителей. Мальчишка в точности передал информацию и произвел фурор.

Тем временем супруга незаурядного героя становилась все более раздражительна. Она спрашивала, что дальше, – незаурядный пожимал плечами. Она намекала насчет денег – незаурядный цитировал известную фразу Березовского: «Деньги были; деньги будут; сейчас денег нет». Герои презирают деньги, они не умеют конвертировать героизм в наличные.

Она говорила: иди работать. Я говорил: куда? Она говорила: куда-нибудь. Я отвечал: хорошо. Она говорила: чего же ты не идешь? Я говорил: докурю и пойду. Так прошла зима.

Если бы я был моей женой, я бы выгнал незаурядного еще в феврале, но она терпела до апреля. Звезда бизнеса, криминала и политики дымил трын-травой, как ямайский хулиган, вонял пивом, спал по двенадцать часов и редко менял носки. Претензий в свой адрес не принимал. Герои – вне критики.

В тот год время героев понемногу закончилось. Чечню замирили, новый президент набрал силу. Я выходил на улицу, смотрел вокруг – герои исчезли. Спрос на незаурядность резко упал. Стало выгодно быть заурядным. Система разворачивалась к людям: вставай в стойло – и будешь защищен. Москва хорошела, недвижимость дорожала. Открывались бары и бильярдные клубы. Больше не нужно было лететь четыре часа на самолете, в Париж или Прагу, чтобы хорошо провести время, отдохнуть и расслабиться. Я перестал пить водку на кухне. Новый 2 век, новые возможности – иди в бар, садись и отдыхай. В нужный момент подойдет девчонка, улыбнется, уберет пустой стакан, принесет полный. Хочешь покушать – пожалуйста. Кончились сигареты – вот тебе сигареты. Насвинячил – никаких проблем, за тобой уберут. Приходите еще.

Бывший герой, ныне барфлай, теперь являлся домой только переночевать. Он все ждал, когда откроют особенные бары, где можно не только посидеть за стойкой или за столом, но и прилечь. Где-нибудь за занавесочкой, на диванчике. Говорят, подобные заведения есть в азиатских странах. Но ресторанная культура моей родины развивалась по западному образцу: твердые табуреты, узкие деревянные скамейки. Наш герой не нажил на жопе жира и, бывало, сильно страдал, после третьей или четвертой, когда так нестерпимо хочется подпереть щеку кулаком.

Иногда тянуло что-то написать, в голове крутились слова-кремни, высекающие друг из друга оранжевые искры при соударении, – но я уже давно был натренирован, я выключал это, выбрасывал из головы. Литературой не прокормить семью. Нечего и пытаться. Стоит только шагнуть туда, и она, литература, поглотит меня полностью, заставит посвятить все время, все силы. Среднестатистический литератор порхает бабочкой и ни за что, кроме своего текста, не отвечает. Захотел – напился пьян, захотел – в Америку уехал. А я слишком привык жить под нагрузкой. Так, чтобы на меня рассчитывали. Чтобы говорили: слава богу, у нас есть Рубанов; он не подведет; все упадут – Рубанов останется стоять.