Еще через несколько месяцев независимая Ичкерия окончательно всем надоела, и Москва решает послать войска для наведения порядка. Армия рапортует, что готова выполнить приказ, но есть проблема: армии нужна поддержка местного населения. И тогда вспоминают про кадровых чеченских милиционеров, когда-то преданных своим работодателем-государством и брошенных на произвол судьбы. Чеченских ментов срочно ищут и находят в провинциальных РОВД, в Ростове и Архангельске, в ингушских городках беженцев. Чеченские менты готовы вернуться с оружием в руках и поквитаться с теми, кто считал их «пособниками оккупантов» и не платил пенсий их родителям. Но чеченские менты говорят, что им требуется лидер, и называют фамилию бывшего мэра Грозного.

Еще летом 99-го он был осужденный преступник, а в конце осени – уже национальный герой новой Чечни, лидер ополчения, он жмет руки первым лицам государства и претендует на пост президента республики.

Война начинается в конце 1999-го, я смотрю ее по телевизору, каждый репортаж заканчивается победными реляциями и показом официального – в пиджаке, белой рубахе и галстуке, с державной обаятельной улыбкой – портрета моего товарища и соседа по скамье подсудимых, мы бок о бок просидели на этой скамье целый год, перешучиваясь и перемигиваясь с конвоем в черных масках.

Товарищами мы сделались тогда же, на суде. Знакомство произошло в «конвоирке» – маленькой камере внутри судебного здания, где доставленные из тюрем злодеи ожидают, пока их поведут в зал – судить – либо, уже после заседания, томятся в ожидании автозака, чтобы ехать «домой», в тюрьму то есть. Теоретически подельников всегда держат в разных «конвоирках» – чтобы не сговорились. Но практически наша преступная группа из трех человек – Гантамиров, я и гражданин Израиля Аркаша Голод – примерно через полгода, где-то на тридцатом заседании, всем надоела, и конвою тоже. Вдобавок, напомним, бывший мэр Грозного был милиционер. И однажды его вывели из своего бокса и на десять минут посадили в мой бокс. Чтобы мы поговорили.

Через минуту мы стали друзьями.

Теперь я смотрел телевизор и отчаянно завидовал его 6 судьбе. С тюремной шконки – в политические суперзвезды, в национальные герои! Красивый, два метра ростом, четверо сыновей, в тюрьме написал конституцию

новой Чечни, он годился на роль чеченского Че Гевары, и, когда он предложил мне работать рядом с ним, я недолго сомневался.

Он сидел по тюрьмам с приключениями. Нас этапировали из комфортабельного «Лефортова» в демократичную «Матросскую Тишину» в один день, но я прижился сразу, а вот его, милиционера, для начала швырнули в общую камеру к обычным уголовникам, чего, кстати, по закону делать нельзя, и там был конфликт с дракой, один против всех; я говорил с очевидцем той бойни, и очевидец с уважением заметил, что «чечен стоял нормально, как мужчина». Впоследствии бывшего грозненского мэра все же перевели в ментовскую хату – там он нормально обосновался.

Ментов сидело много – если не ошибаюсь, только на Общем Корпусе две хаты, а это от двухсот до трехсот человек одномоментно, а был еще отдельный «специальный» корпус с камерами на шесть – восемь мест. Бывшим защитникам закона, подозреваю, сидеть было скучно, и однажды нам – обычным арестантам – из ментовской хаты прислали чай и сахар, «на общие нужды»; наши авторитетные злодеи долго совещались, переписка меж знатоками понятий длилась полдня, в итоге милицейский чай отослали назад с гордой формулировкой «не нуждаемся».

На самом деле мэрвундеркинд был такой же милиционер, как я – уголовник. Он стал хозяином Грозного в двадцать восемь лет, с подачи генерала Дудаева, разглядевшего в умном молодом человеке политический потенциал. Еще бы, харизма там была бешеная. Улыбка во всю белоснежную клавиатуру, густой баритон, плечи молотобойца, прекрасный богатый русский язык, двое братьев, и самое главное: умение говорить с каждым. С инспектором ООН по делам о нарушениях прав человека – по-европейски, с аристократическими жестами, под кофе с ликером. С полуграмотными боевиками – без кофе и ликера, но и без матерщины. И тех уважая, и этих. Есть люди особого рода, с особым блеском глаз, они могут быть по-разному воспитаны или образованы, они занимаются чем угодно – но ты смотришь на такого человека и мгновенно понимаешь, что он не сволочь, не жлоб, не влюблен во власть, или в деньги, или в комфорт; он может быть твоим врагом или другом, идейным противником или сторонником, но, если он будет стрелять в тебя, он выстрелит в лицо, а не в спину, и не выстрелит первым.

Я мало встречал людей, спокойно и без истерик следующих своему предназначению. Я последовал за ним, на его войну, та война показалась мне честнее и чище, чем моя личная война с бывшим другом за чемоданчик долларов. В Чечне творилась история, а в Москве ничего не происходило. В Чечне была жизнь, а в Москве умные люди понемногу обкатывали последнюю новинку: технологии тотального потребления.

А технологии тотального потребления можно внедрять только в спокойном обществе.

В марте двухтысячного, через двое суток после того, как я окончательно решился на убийство бывшего друга Михаила, мэр Грозного, сидя против меня в полумраке ориентального ресторанчика близ Остоженки, предложил мне пост личного помощника и пресссекретаря.

– Зачем ты меня зовешь? – спросил я. – Из жалости? По доброте? Потому что я типа хороший парень? 6

– Нет, – сразу ответил Бислан. – Хороший парень – не профессия. Работы много. Работа тяжелая и опасная. Не справишься – выгоню. Не понравится – сам уйдешь.

Я кивнул, и мы разлили по второй.

Чечня – отлично. Не убью бывшего друга – убью кого-нибудь другого. Гада, сепаратиста, предателя, мясника, любителя ударить в спину.

Или наоборот: пусть меня кто-нибудь убьет.

Буду убивать, и пусть меня убивают.

Глава 7. 2009 г. Хороший парень – не профессия

В большом деле нельзя однажды встать и сказать: идите к черту, я ухожу. Красиво хлопать дверями – удел глупцов. Уйти из лавки несложно: сказал – и ушел, – но там, откуда я ушел, остались друзья. И деньги тоже. И кое-какие обязательства. Многое осталось. Стул остался, и шкаф для бумаг, и банка с любимыми влажными салфетками. Да что стул и шкаф – я туда силы и нервы вложил; если рассматривать ситуацию под определенным углом, я никогда до конца не уйду из дела.

И когда позвонил Слава Кпсс и попросил меня о встрече – я назначил ему встречу там, откуда ушел. В конторе. Назначил по привычке, скороговоркой, и только потом вспомнил, что таких, как Слава, в контору теперь лучше не приглашать.

И таких, как я, тоже лучше теперь туда не приглашать.

Начало новой жизни пришлось отложить ровно на один день. Вскочить с постели в привычное время, натянуть пиджак и побежать привычным надоевшим маршрутом.

Перед погружением в глубины подземки я набрал Миронова, предупредил, что приедет Слава. Важное дело, человек хочет поговорить и так далее.

– И что? – спросил Миронов, с утра бодрый. – Ты типа разрешения у меня спрашиваешь, да?

– Типа да.

– Да пошел ты к черту, – сказал Миронов, с утра бесцеремонный. – Приводи кого хочешь, в любое время.

– Нет. Так не пойдет. Я теперь не с вами. Я приду, если мне разрешат.

– Разрешаю, – ответил Миронов. – Подожди, у Моряка спрошу… – В трубке мне слышно грубое матерное восклицание. – Вот, и Моряк тоже разрешает. А теперь, повторяю, иди к черту со своими церемониями. Не мешай нам типа работать.

В вагоне я задумался. Человек, которому я назначил последнюю в своей жизни деловую встречу, никогда не был бизнесменом и отсидел девять лет за убийство. Может, в этом есть какой-то знак?

Разворачивая судьбу в новом направлении, переживаешь особенные времена. Эти несколько дней, неделя или две недели – когда выдираешь себя с корнями из старого и пересаживаешь в новое – очень важные дни. В такие дни не зазорно побыть мистиком, поискать вокруг знаки или символы. Это прекрасные дни, дни перемен. Сейчас я их предвкушаю. Я опытный рулевой, моя жизнь часто менялась – иногда сама собой, иногда по моей воле. Выработана привычка, сформулированы правила, их немного. Они таковы: во-первых, как уже было сказано выше, не следует хлопать дверями и придавать своим действиям мелодраматический характер; вовторых, не надо пугать домашних; в-третьих и в-главных, надо наслаждаться; счастье – в переменах. 7