Вагон-ресторан стоял особняком, на запасном пути. Кублашвили открыл своим ключом тамбур и, затаив дыхание, замер у двери. Минуту-другую звучала эстрадная музыка, затем кто-то негромко произнес:
— Внимание! Внимание! Говорит подпольная радиостанция… Сегодня мы…
Кублашвили поморщился.
«Снова подает голос «Свободная Россия» или «Новый Афон». Ну и негодяи собрались на этих радиостанциях! Пробу ставить негде! Окопались в Западной Германии либо в Окинаве, а называют себя подпольщиками. Дешевый трюк, рассчитанный на простаков…»
Повар, сгорбившийся у нарядного «Телефункена»; повернул голову на скрип двери и, смешавшись, поспешил переключить программу. Снова послышалась бравурная музыка.
— Киев никак не поймаю, — сказал, жалко улыбнувшись. — Родился я там, тянет… А они, черти полосатые, вклиниваются…
«Слышал, что тебя тянет», — подумал Кублашвили, прикрывая дверь.
Повар, быстро оправившись от смущения, расплылся в добродушной улыбке. Будто пришел самый желанный гость. Выключив приемник, пошел навстречу, широко расставив руки.
— Кстати, весьма кстати, старшина! — преувеличенно радостно сказал, сверкая золотыми зубами. — Как раз время завтракать. Нет-нет, никаких возражений! Тут я хозяин и буду командовать парадом!
— Одну минуточку! — сухо прервал Кублашвили. — Я хотел бы уточнить…
— Что угодно, только не натощак! — замахал пухлыми руками повар и, встряхнув скатерть, с несвойственной для его комплекции живостью достал из буфета вилки, рюмки… И все с шумной показной сердечностью. — Такого шашлыка по-карски, как у меня, не найдешь ни в одном ресторане от Москвы до Берлина! — улыбаясь всем своим лоснящимся лицом, оживленно говорил он. — Дядя Митя в курсе дела! Не хочу хвастать, но это факт. А против факта не попрешь. И позавтракаем мы сейчас на высшем уровне, как в лучших, хе-хе-хе, домах Филадельфии, — и подмигнул с развеселым видом. — Знаешь, дорогуша, — с обезоруживающей улыбкой перешел он на «ты», — как говорят на Украине: як ковбаса та чарка, то и минеться сварка. Ссориться нам не из-за чего, а если поговорить пришел — пожалуйста. Только с одним уговором: дела, дорогуша, потом! Да и какие могут быть дела, когда я раздобыл коньячок наивысшей марки? — он сладко облизнулся. — Не стыдно и генералу предложить. Держу его, хе-хе-хе, для хороших людей. И хотя ты на службе, но одну капелечку, какую-нибудь граммульку, — он снова заговорщицки подмигнул, — сам господь бог ве-велел…
Неожиданно, словно поперхнувшись, умолк и выжидающе взглянул на Кублашвили. В узких глазах, прикрытых опухшими веками, промелькнула тревога. Все же зачем появился старшина? Что ему нужно?
— Благодарю за приглашение, — ровным голосом сказал Кублашвили, — но зашел я не за этим. Хочу уточнить, чем вы топите плиту.
Лохматые брови повара полезли вверх.
— Странный вопрос! Углем, чем же еще! И должен сказать, что эта проклятая плита пожирает уйму топлива. Таскать не успеваешь. А тут еще, будто назло, у помощницы щеку от флюса разнесло. От боли места себе не находила, головой об стенку билась. Едва на станцию прибыли, как она все бросила и рысью в поликлинику. Уже пора бы и вернуться, а ее нет да нет. Ох уж эти бабы! Еще, чего доброго, к отправлению опоздает. Вот-вот к составу подцепят, а мне одному хоть разорвись. Скоро от всех этих забот я, кажется, до того похудею, что вернусь домой и жена, хе-хе-хе, не узнает.
«Кто ты, что за человек? Почему лебезишь, заискиваешь?» — подумал Кублашвили и протянул:
— Мда-а… Интересно получается.
— Не пойму я тебя, старшина! Вот убей, не пойму! Ну зачем, скажи на милость, тебе сдался тот уголь? Да гори он синим пламенем! Давай лучше, дорогуша…
Забегая то справа, то слева, повар бормотал что-то про настоящий шустовский коньяк, способный поднять мертвеца с того света, но Кублашвили не слушал.
Сомнения, предположения, вначале шаткие и неопределенные, перешли в уверенность. Встав на пороге кухни, он обвел глазами помещение.
На плите сгрудились кастрюли и сковородки. В них булькало, шипело. В воздухе плавал аппетитный аромат жареного мяса.
Кублашвили невольно проглотил слюну. Да-а, в кулинарии этот толстяк, видать, толк знает.
К стене прижался солидных размеров угольный ящик, доверху наполненный коричневым брикетом. Зачем же, имея столько топлива, тащить, надрываясь, с тендера корзину антрацита? И тут же: «Быть может, я и неправ? Помощница у него захворала, вот он и делает запас. Возможно, я тоже так бы поступил на его месте».
Что ж, распрощаться и уйти? В конце концов, никто не застрахован от ошибок. Но какой-то внутренний голос удерживал от этого шага, подсказывал: посмотри, посмотри угольный ящик!
Брусок за бруском ложился на пол. Кублашвили видел, как повар, ссутулившись на табурете, с напускным безразличием набивал трубку табаком. Во взгляде, наклоне головы сквозила покорность. «Ладно, пусть так, пусть по-твоему».
Снят второй слой брикета. Третий.
Толстяк забыл про трубку. Прыти в нем поубавилось. На щеке задергался мускул. Тяжело сопя, опустился на корточки рядом с Кублашвили. Помолчал, покусывая нижнюю губу, и затем, решившись, вкрадчиво сказал:
— Послушай, старшина… Давай поговорим откровенно, как мужчина с мужчиной. Мы тут с глазу на глаз. Одни, без свидетелей. Да, признаю, виноват, нарушил порядок, прихватил в поездку сотню-другую деньжат. Заграничные чулки дочке купил. Кофточку жене. Еще кое-что по мелочи. Пустяк все это, не стоит выеденного яйца. — Он медленно вытер скомканным платком пот со лба и, тяжело вздохнув, продолжал: — Ну допустим, приволок ты меня на КПП, ну предположим, сдал со всем барахлом. А дальше что? Славы это тебе не прибавит, ордена не дадут. Да и судить меня, сам отлично знаешь, вряд ли станут. Просто не хочется огласки, не хочется свое место потерять. Купил барахло и теперь, поверишь, сам жалею.
— Чулки, кофточку и ничего больше?
Повар отвел глаза в сторону, и заметно обескураженный, зашептал, обдав горячим дыханием:
— Если по правде, то журнальчики веселенькие прихватил. Десяток-другой крестиков. Отказываться не стану, да и ни к чему. Каждому хочется жить. Только курица от себя гребет, и то по недомыслию. Не трогай товар, и в накладе не останешься. — Он настороженно огляделся по сторонам, словно опасаясь, что их услышат. Но этого ему показалось мало. Напоминая слона в посудной лавке, метнулся к двери, опрокинув по дороге табурет и задев стол. Свалилась на пол и, тоненько звякнув, вдребезги разбилась рюмка. Убедившись, что в тамбуре никого нет, вкрадчиво сказал: — Понимаю: сухая ложка рот дерет. Бери две сотенных и уходи! — Еще больше понизив голос, добавил: — Как видишь, я не хочу даром, я тоже понимаю! Лишний рубль в кармане не помешает, в хозяйстве пригодится. — Оттянув рукав халата, бросил взгляд на часы. — Через полчаса отправление. Ни одна живая душа не узнает. Дядя Митя не пентюх… Могила… Клещами слова не вытянешь. И обещаю, честное благородное даю: на этом конец. Разрази меня гром…
Кублашвили отчетливо представил себе, как повар, закрывшись на замок, закладывал брикетом купленные за рубежом крестики, гнусного содержания журналы, подсчитывал будущие доходы. «Хм, — едва заметно усмехнулся, отвечая своим мыслям, — журнальчики, крестики. А только ли они? Быть может, что и похуже».
Повар по-своему расценил эту усмешку.
— Мало? Ну тогда на память о приятной встрече возьми вот, — он поспешно снял с пухлой руки часы. — Золотые! Фирмы «Лонжин». Швейцарские. Антик, дорогуша, а не часы!
Кублашвили ощутил холодок в груди. Сейчас, сию же секунду он изо всех сил разобьет в кровь эту самодовольную толстую рожу. Так саданет, что ни одна больница не примет! Шустовский коньячок! Шашлык по-карски! Две сотенных! Часы фирмы «Лонжин»! Опутать хочешь? Думаешь, все покупается и продается?! Пособником решил сделать?! Да я тебе…
— Заметано, дорогуша, лады? — заглядывая в глаза, подобострастно спросил повар.
Кублашвили сжал кулаки, но тут же приказал сам себе: «Спокойно, Варлам, спокойно! У чекиста должны быть не только чистые руки и горячее сердце, но и холодная голова. Помни: холодная голова!»
