Неужто Господь Всемогущий позволит беззастенчиво себя облапошить? Или быстренько смекнет, что Сатана прибирает к рукам все самое интересное? Да скорее всего смекнет, как же иначе-то. Скорее всего Бог завопит: «Эге-гей! Люцифер, а ну погоди-ка минуточку. Я заберу бильярдные и танцзалы, а ты бери себе церковные собрания и бойскаутские слеты. В кои-то веки займись-ка для разнообразия сутью, приятель. А я возьму себе – стиль!»

Поскольку Бобби Кейс некогда убедил его, будто любой нейтральный ангел, достойный своего имени, понимает, что Яхве и Люцифер на самом деле столь же неразделимы, как две стороны монеты (они нужны друг другу для равновесия, для завершенности, для самораскрытия, для выживания – возможно, именно поэтому самые мыслящие среди ангелов с самого начала предпочли сохранять нейтралитет), Свиттерс приберегал умозрительные рассуждения вроде тех, что приведены выше, для личного своего удовольствия (ну, разумеется, за исключением тех случаев, когда обстоятельства и/или вопиющее искажение сути диктовали иначе). Потому он изложил сестре Домино лишь голые факты – довольно-таки сжатую информацию о нейтральных ангелах, в том виде, в каком она сохранялась в левантийском фольклоре и в библейских аллюзиях (что зачастую одно и то же) на протяжении четырех тысяч лет. Домино восприняла рассказ скептически, но чем сразу от него отмахнуться, согласилась над ним поразмыслить и исследовать вопрос при помощи имеющихся в ее распоряжении ресурсов.

– Забавно, – проговорила она, улыбаясь этой своей неповторимой улыбкой, идеально сочетающей в себе непреднамеренный цинизм и самую сердечную отзывчивость. – Еще недавно я бы сказала, что помолюсь над ним.

Монахиня помолчала. Наморщила лоб – в результате треть такового исчезла.

– Свиттерс, а вы когда-либо склонялись к молитве – сами, без принуждения?

– Когда я ощущаю потребность в репелленте против акул, я пытаюсь молиться. Когда я ощущаю потребность в нюхательных солях, я пытаюсь медитировать. Я не утверждаю, что одно непременно превосходит другое, – оба этих занятия можно свести к метафизическому попрошайничеству; но если бы больше народу нюхали соли и устраивали светопреставление, они бы очень быстро обнаружили, что нет нужды все время беспокоиться насчет акул.

– А как насчет Змиев?

Свиттерс ухмыльнулся.

– Это вы про Змия в Райском Саду? Но, Домино, Змий – это хорошо, это здорово! Змий нюхает соли на веревочке.

К вящей неожиданности обоих, Домино шагнула к его креслу, наклонилась – ничем не стянутые груди запрыгали, точно черепашки на самокате, – волосы взметнулись и опали, затмевая луны ее щек, – и весьма подчеркнуто поцеловала его в переносицу.

– Вы мне нравитесь – причем совершенно необыкновенно, – шепнула она.

Ваше чувство взаимно, – отозвался он.

И петушиное «кукареку» выманило ее за дверь. Свиттерс прислушивался к ее затихающим шагам – к негромкому похрустыванию песка на дорожке, – и ему чудилось, будто он слышит вкрадчивый голос Сатаны. И в слуховой этой галлюцинации Сатана говорил: «О'кей, Яхве, предлагаю вам следующее: отчего бы вам не принять под свое крылышко девочек из бара – всех, что есть, по всему миру, – а я тем временем позабавлюсь с монахинями?»

Дневные часы, последовавшие за предотвращенной атакой террористов, навеки вошли в анналы Свиттерсовой истории как День Икающего Осла.

Можно это счесть знамением или нет, но только день начался с того, что Свиттерс проснулся довольно поздно и обнаружил, что рядом с койкой стоят не те ходули. Перед тем, как покатить кресло назад в его комнату, Домино положила шесты Свиттерсу на колени, но на тот момент ни он, ни она не заметили (ибо луна уже села, и оба плохо соображали, что происходит), что монахиня взяла исходные, длинные ходули Пиппи, а не модель, сработанную на заказ, «на два дюйма от земли», – ходули, придуманные Свиттерсом для обеспечения амбулаторного состояния эрзац-просветления. «Ну ладно, – подумал он, – для разнообразия сойдут и эти», – и по-журавлиному зашагал в офис, причем его не изведавший завтрака рот оказался на одном уровне с фигами и выше зрелых лимонов, что свисали с ветвей, точно голые лампочки на обувной фабрике девятнадцатого века.

Красавица-под-Маской тоже проснулась поздно и явилась в офис лишь за несколько минут до Свиттерса. Аббатиса встретила его свежим чаем и свежими комплиментами по поводу его героического поведения прошлой ночью. А затем объявила, что материала по Деве Марии у нее на данный момент вполне достаточно, и теперь она хочет, чтобы Свиттерс начал искать в сети информацию по исламу. Причем интересовали ее не основы ислама – в основах она и сама разбиралась неплохо, – но доктрины более эзотерические.

Свиттерс вгляделся в ее лицо, стараясь не отвлекаться на бородавку.

– Вы опасаетесь новых неприятностей?

– Нет-нет. Ближайшая от нас деревня – в холмах, в тридцати километрах отсюда, по бездорожью. Сюда добраться не так-то просто. Сирийцы в целом относятся к нам сочувственно, они славные люди. Проблему для христиан представляет только «Мусульманское братство», ну да фанатики повсюду одинаковы, так?

– Ага, точно. Их отчаянная тяга к простоте здорово чревата осложнениями. А их жалкое стремление к определенности способно расшатать основы самые незыблемые.

– Похоже, каким-то образом распространился слух об отлучении нас от Церкви, и те, кто и без того склонен к фанатичной набожности, распалились еще больше.

– Может, и так; но я вот видел в сетях, что американские военные на днях отомстили за террористические действия в Судане и Афганистане; и многим неймется под своими джуббами. Хорошо, что наши гости приняли меня за француза.

– Ни один француз не совершил бы подобной ошибки, – отметила аббатиса, имея в виду как его акцент, так и грамматику. – Так вот что мне хотелось бы выяснить…

Аббатису прервал стук в дверь. Они подняли глаза: в дверном проеме стояла Боб – судя по ее виду, в чувствах не менее растрепанных, чем ее волосы. Обычно Боб выглядела так, словно отцом ей приходился один из братьев Маркс[214] – а чего доброго, так и все четверо, – и сейчас в лице ее попеременно отражались смущение и раскаяние (как у Харпо, взявшего фальшивую ноту на своем излюбленном инструменте); потрясенное недоумение (как у Чико при виде того как примадонна извергает из себя арию в «Ночи в опере»; комичное недовольство (как у Гручо, узнавшего, что лучшие его шутки вновь изъяты телецензорами); и сварливое негодование (как у Зеппо, почуявшего, что он обречен вечно уступать первенство трем своим братьям).

Боб пространно извинилась за вторжение, но, mon Dieu,[215] она вовсе не просила, чтобы ей доверяли скотину, она ж не на ферме выросла, и если бы только Фанни больше посчастливилось в руках у кое-кого, имен называть не будем; но Фанни сбежала, и что ей, Боб, теперь прикажете делать в момент кризиса, и т. д., и т. п. Красавица-под-Маской успокоила ее, сочувственно пощелкав языком и покачав вуалью, и постепенно вытянула из Боб причину ее волнения. Как выяснилось, на осла напала икота. Он икает уже двое суток – ну, плюс-минус час. Боб думала, оно само пройдет, как это у нее самой бывает, но икота не проходила и даже, пожалуй, усилилась – бедное бессловесное животное ни есть, ни спать не может, совсем ослабело, на ногах еле стоит, и, если чего-нибудь не предпринять, осел того и гляди доикается до смерти.

Как Боб воззвала о помощи к Красавице-под-Маской, так Красавица-под-Маской воззвала о помощи к Свиттерсу, и тот, даже не задумавшись, как бы это сказать по-французски, отозвался:

– Народы мира, расслабьтесь. Сейчас я за него возьмусь.

Для начала Свиттерс прогулялся на скотный дворик, где был привязан осел. Да, разумеется: животное сотрясали спазмы. Спазмы повторялись примерно каждые две секунды, и всякий раз диафрагма сокращалась, тощие бока вздувались и опадали – точно оказавшись ненароком в отделе контроля качества продукции на фабрике надувных подушек-пердушек, – а из надгортанника его вырывался отрывистый звук, что-то между кашлем и чихом, – так феечка давится волшебной пыльцой или титулованная вдовица сдерживает отрыжку. То и дело ослиная гортань изрыгала первые четверть ноты ослиного рева «и-а», где «а» и большая часть «и» подавлялись и сглатывались.